Поговорив с женщиной в регистратуре, узнаю, что Шеймус все еще на приеме у невролога. Мы устраиваемся на стульях и ждем доктора.
Через пять минут Рори объявляет, что он голоден и ему нужно в туалет.
Я отправляю Кая с ним в уборную, а сама покупаю мальчикам пепси, пачку чипсов и конфеты из автомата. Ну разве я нет мать года?
Мы ждем еще около часа и, наконец, медсестра приглашает нас следовать за ней.
По мере продвижения вглубь больницы, запах становится все сильнее. Я чувствую, как подступает тошнота и не уверена, чем это вызвано — психической или физиологической реакцией тела. Воспоминание о криках бабушки так явно звучит в моих ушах, что сердце начинает стучать, как сумасшедшее.
Шеймус полулежит на кровати под простынями. На нем больничная рубашка, в правую руку воткнута игла для капельницы, но трубки почему-то нет. Мне стыдно признаться, что меня это так расстраивает, поэтому я боюсь смотреть ему в лицо. Я боюсь, что он будет отличаться от того идеального мужчины, которого я знала столько лет. Потому что сейчас, в этой палате, меня наводнили ужасные воспоминания о бабушке, и я чувствую нутром, что что-то неправильно. Что он больше не идеальный. И никогда уже им не будет.
— Привет, — тихо говорит Шеймус. Мальчики бегут к нему.
Я жду, когда они займут место возле его кровати, и он начнется общаться с ними, чтобы изучить его лицо. А потом задаюсь вопросом… когда я в последний раз… действительно смотрела на него? Это было уже очень давно. В последнее время я вижу его лишь мельком. Мы коротко говорим, а я думаю в это время о своем. Могу заметить графический узор на его футболке или поросль на подбородке, если он не брился или обратить внимание на то, что ему пора подстричься. Но я ни разу по-настоящему не смотрела на него так, как сейчас.
Он очень бледен и явно встревожен. Его глаза выглядят так, словно они не закрывались несколько дней и все это время видели только неприятности и разочарование. У него взъерошенные волосы, он выглядит старше, хотя искра, которую могут зажечь в нем только мальчики, все еще сияет в его взгляде. Сегодня в нем нет жизни, одна лишь оболочка. Это вновь возвращает меня к ужасным воспоминаниям о бабушке. К моему кошмару. Я не могу этого вынести. Я не смогу. Что бы это ни было, я не смогу.
Я поворачиваюсь и выхожу из комнаты.
— Миранда! — кричит мне вслед Шеймус. Он словно говорит мне «пожалуйста», «помоги», «ты нужна мне». Все те вещи, от которых я обычно бегу.
Неожиданно я слышу в его голосе бабушку в ее последние дни, поэтому возвращаюсь к его кровати. Когда он берет мою руку в свою, я спрашиваю:
— Что случилась? — Из глаз вот-вот польются слезы. Я не плакала со дня похорон бабушки.
Шеймус пожимает плечами.
— Врачи пока не уверены. Они взяли кровь на анализы, сделали МРТ и спинномозговую пункцию, чтобы сузить спектр возможных причин. — Он переводит взгляд на мальчиков, как будто не уверен, что стоит говорить об этом перед ними, а потом сглатывает и качает головой. — Я не чувствую ног, Миранда. Я весь день сидел за столом, пытаясь понять, что происходит, и стараясь не паниковать, но ничего не прошло. — По его щеке скатывается слеза. — Я не знал, что еще делать. Я пытался дозвониться до тебя. — Он снова сглатывает. — Мне пришлось попросить одного из учителей, чтобы он привез меня сюда. Я не мог вести машину, это было небезопасно. — Шеймус закрывает глаза и отворачивает голову, из-под закрытых век продолжают капать слезы.
В этот момент входит доктор. Он представляется и говорит, что Шеймус должен остаться под наблюдением в больнице на ночь, пока не будут готовы и обработаны результаты его анализов.
***
Мы проводим ночь в больнице вместе в Шеймусом, потому что мне не удается уговорить мальчиков оставить его, чтобы прийти утром. Пока они спят на одной кровати, я работаю на своем ноутбуке.
***
Утром нам оглашают диагноз — рассеянный склероз.
Неврологическое заболевание.
Неизлечимое.
Я была права, он больше не идеальный.
Глава 21
Мое тело было занято саморазрушением
Шеймус
Настоящее
Я на ощупь отключаю будильник на телефоне, не желая пока открывать глаза и начинать новый день.
Когда я, наконец, делаю это, в комнате почему-то темнее, чем обычно.
Что-то подсказывает мне, что так быть не должно.
Я начинаю волноваться.
Так быть не должно.
Я смотрю на потолок, а потом перевожу взгляд из одного угла комнаты в другой. Меня охватывает леденящий ужас.
Я закрываю глаза и пытаюсь избавиться от него, но он поселился в моем горле, позади адамова яблока и угрожает лишить меня дыхания, будто в наказание за то, что я отказываюсь признавать очевидное. Вчера ночью мое тело было занято саморазрушением, и оно хочет, чтобы я заметил это.
Когда до меня доходит, что страх просто так никуда не уйдет, я открываю правый глаз. Все выглядит, как и всегда. Это должно было бы успокоить меня, но нет… потому что я знаю, что когда закрою его и открою левый…
Ничего.
Я ничего не вижу.
Вокруг меня полная темнота.
Если бы у кошмаров был цвет, то он был бы черным. Настолько черным, что перекрывал бы все вокруг, не оставляя ни малейшего просвета.
— Почему я? Почему я? Почему я? — шепчу про себя я. Я повторяю эти слова снова и снова, пока не начинаю плакать, не в силах больше говорить. Пока слова не заглушают тихие рыдания в подушку. Я давно научился тихо плакать и держать все в себе. Когда слова становятся невозможными, начинает работать мозг. «Почему мое тело ненавидит меня? Чем я это заслужил? Когда у меня будет передышка? Я просто хочу гребаную передышку! Я больше не могу терпеть!»
Когда слезы перестают течь, мой мозг переходит в режим «отцовства». Даже, несмотря на все проблемы со здоровьем, он не забывает об этом. Мне нужно принять душ, разбудить детей и придумать как отправить их в школу, чтобы я мог заняться собой.
Умывшись и одевшись, я бужу детей и ставлю на стол тарелки, ложки, коробку с хлопьями и молоко. Вернувшись в их спальню, вижу, что Рори уже в душе, Кай одет, а Кира сидит на краю кровати с закрытыми глазами и с Огурчиком подмышкой. Она выглядит так, словно спит сидя.
— Кай, мне нужно сбегать к миссис Липоковски. Я вернусь через минуту, пожалуйста, проследи, чтобы все приступили к завтраку. Он на столе.
Кай кивает. По утрам он не особо любит разговаривать.
Как только я переступаю порог квартиры, начинаю чувствовать себя неудачником. Находиться в открытом пространстве, в мире: очень страшно. Это место, где люди навешивают ярлыки. Это место, где люди обращают внимание на то, что ты отличаешься от них.
С большим трудом иду к соседней двери. Не знаю, то ли это мое воображение, то ли ноги хуже слушаются сегодня, то ли меня выбила из колеи проблема со зрением, но я чувствую себя так, словно мертвецки пьян. Как бы я хотел, чтобы это было правдой. Быть пьяным в стельку точно предпочтительнее этого.
На мой стук в дверь никто не открывает. Наверное, они внизу, в магазине, готовятся к открытию.
Что, черт возьми, мне делать?
Фейт. Попробую поговорить с Фейт.
Я не могу сохранять равновесие, — неприятный побочный эффект кошмара с левым глазом, — поэтому сажусь и сползаю со ступенек, как ребенок. К тому моменту, как добираюсь до двери Фейт, чувствую себя униженным до нельзя. Если бы не дети, я бы, вероятно, закрылся в квартире и больше никогда из нее не выходил.
Дважды стучусь и уже поворачиваюсь, чтобы уходить, как она открывает дверь.
— Доброе утро, сосед, — сонно бормочет Фейт.
Я перехожу к делу, даже не поприветствовав ее.
— Прости, —произношу я, поворачиваясь к Фейт. Она жадно впивается взглядом мне в лицо, отмечая признаки отчаяния, разъедающие его. Фейт молча склоняет голову набок, но ее глаза все говорят за нее: в них грусть и легкое потрясение и желание оказать помощь. — Что я могу сделать для тебя, Шеймус? Только скажи. — Ее тихий и нежный голос. Место, куда я приземлюсь, если внезапно упаду.