— Тысяч сорок нам все это стало, — рассказывал мне отец казначей, — а денег было только, что дал на дорогу игумен, да 25 рублей от батюшки отца Иоанна Кронштадтского, которые я от него получил с благословением на начатие постройки. И долгу нет ведь ни копейки!
Откуда сила такая у монаха захолустного, едва за нищетой не упраздненного монастыря?
Откуда сила эта, что помогает каким-нибудь 25 рублям отца Иоанна творить дела на десятки тысяч?..
Отец Иоанн! Великое имя для русского человека! Но сколько уже слышал я на это имя злоречия!... Неужели это злоречие — клевета одна?.. Как бы мне приобщиться этой вере, дающей такую силу, как бы мне одолеть ту душевную слабость, заполнить ту пустоту, которые томят мое сердце?.. Что мне может дать человек, чего бы я сам не мог добиться? Ведь от человека только и можно ждать, что человеческого!... Что может мне дать отец Иоанн, если бы я и вздумал к нему поехать?.. Да и как до него добраться, когда его окружают и теснят тысячи, быть может, еще более моей скорбных душ, ищущих от него слова утешения, нравственной поддержки?..
IX.
Совсем плохо провел я эту ночь пути от Москвы до Петербурга. Эти и много других вопросов, все один другого тревожнее и неотвязнее, подымались и роились в душе моей: точно как зароненная когда-то и непотухшая искра, в ней что-то затлевало и разгоралось все сильнее, все ярче и ярче.
Еще за несколько станций до Любани прерванный сном разговор наш вновь возобновился. Что-то не давало спать и моему благодатному спутнику.
Мой батюшка поведал мне кое-что из своего прошлого. Последние пять лет жизни отца Амвросия Оптинского он был его келейником. Полились несмолкаемые рассказы о житии этого дивного светоча русского Православия. От отца Амвросия разговор перешел опять к отцу Иоанну; и все неутолимее становилась моя жажда его видеть. Уже под самым Петербургом, когда вся моя душа точно растворилась в любви к моему собеседнику, я высказал ему свое желание съездить в Кронштадт, но вместе и выразил сомнение в возможности видеть великого Кронштадтского пастыря.
— Если желание ваше исходит от сердца, если есть в вас сколько-нибудь веры, если вы не движимы простым только праздным любопытством, вы отца Иоанна, ручаюсь вам, увидите так же легко, как и своего приходского священника, — так сказал мне мой спутник. — Когда я ехал в первый раз просить благословения батюшки на постройку нашего подворья, я был в непоколебимой уверенности и в том, что я его беспрепятственно увижу, и в том, что получу от него все, что, по его благословению, впоследствии совершилось. Так оно и вышло. А вот со мной приехал к батюшке один студент Духовной академии, и приехал-то он ради любопытства да неблагоговейно, так ведь батюшка-то ко мне в номер зашел, а к нему нет, хоть мы и стояли с академиком в смежных комнатах. Ведь все номера обошел батюшка, в каждый заходил, а к этому студенту так и не вошел. Поезжайте, голубчик, поезжайте, милый! Получите вы от батюшки все, что на пользу душе вашей. Не случайна наша с вами встреча: сам угодник ваш, преподобный Сергий, вас к нему направляет. Смотрите, у меня в кармане билет в Троице-Сергиевскую Лавру. Я в вечер нашего выезда с вами из Москвы собрался было в Лавру, билет уже взял, а как пришлось на поезд садиться, так меня точно что толкнуло: не езди в Лавру, поезжай в Петербург! Так с билетом и остался, и вот с вами еду да радуюсь тому дивному, что в нашей беседе совершается. Вижу я — стоит ваша душа на распутье, и чудесно преподобный Сергий на этом распутье устроил нашу встречу. Молю и прошу вас, мой дорогой, поезжайте к отцу Иоанну — не мне, немощному монаху, служить душе вашей, — отец Иоанн власть имеет от Бога уврачевать ее раны. Остановитесь в его Доме Трудолюбия, скажите псаломщику батюшки, который заведует этим домом, что вас прислал к нему отец Амвросий из Лютикова монастыря. Он меня знает и, наверно, будет вам полезен. Поезжайте, поезжайте, не медлите!
Тут поезд наш подошел к платформе петербургского вокзала, и мы почти со слезами обнялись и простились.
С тех пор я уже более не встречал отца казначея1.
Да будет благословенна наша встреча!
X.
День моего приезда в Петербург, пятница, был вместе и приемным днем министра. От двенадцати часов дня до часа приема, то есть до четырех часов, у меня было времени ровно столько, сколько нужно для того, чтобы найти себе помещение в гостинице, умыться, привести себя в надлежащий порядок и быть готовым ехать по делу. К великому моему ужасу, чем ближе подходил час приема, тем все хуже и хуже становился мой голос.
1
Нет, я встретил его, но уже по ту сторону жизни. Это было так: в самый разгар бунтов 1905 года я жил в Оптиной Пустыни на монастырской гостинице. В утреннее и вечернее молитвенное мое правильце входит прочитывать помянник живых и усопших, так или иначе оставивших в моем сердце по себе память. Почему-то имя иеромонаха Амвросия в помянник мой записано не было. И вот, став в первый вечер по приезде в Оптину на правило, я неожиданно вспомнил о том, что в числе поминаемых мною усопших нет Лютиковского Амвросия (я уже слышал, что он умер). Хотел после правила вписать его имя — забыл. На следующий вечер повторилось то же самое. На третий я уже не забыл записать это дорогое имя в поминанье и с того часа стал о нем каждый вечер молиться... Прошло месяца два со дня временного моего водворения в Оптиной. Ко мне зашел по делу помощник ризничего, брат Евфимий. Из беседы с ним выяснилось, что он читал этот мой очерк и лично знал о. Амвросия Лютиковского.
— А знаете ли? — спросил меня брат Евфимий. — Ведь о. Амвросий-то у нас в Оптиной умер.
— Когда же?
Он мне назвал год и месяц его смерти.
— И умер-то он как раз в этом же номере, где вы теперь живете, и на той самой постели, на которой вы спите.
Так с того света потребовал от меня благодарной и молитвенной памяти мой первый проводник к о. Иоанну Крондштадтскому.