Когда я сказал ему о том, что в его честь назвали аэродром, он замолчал. Потом обвел нас долгим взглядом... Иногда слова и не нужны, а тот взгляд я и сейчас помню. Навсегда запомнили его слова: «Прошлые экспедиции, стремившиеся пройти Северный полюс, все неудачны, ибо плохо учитывались силы и энергия человека с тысячеверстным расстоянием, каковое нужно преодолеть, полным преград и самых тяжелых условий.
Авиация как колоссально быстрый способ передвижения есть единственный способ для разрешения этой задачи». Они из рапорта на имя начальника Главного гидрологического управления, написанные в начале века и привел их нам Нагурский почти дословно, я проверял.
На «бревне»
Когда пришлось впервые побывать на Нагурской, даже меня, повидавшего уже на своем недолгом веку всю Арктику, полетавшего в Антарктиде, поразила зловещая красота этого края. Никогда больше ни один аэропорт не оставил в душе чувства, которое я испытывал, прилетая в Нагурскую. К середине 60-х годов там уже стоял бревенчатый дом, к нему лепились несколько сарайчиков со стороны моря. Взлетно-посадочная полоса начиналась на берегу и шла по узкой каменной гряде, очень напоминающей ствол дерева, за что и получила у летчиков прозвище «бревно».
Но и «бревно» это было не простое, а с изгибом — прямо посередине. Летом, когда почва чуть оттаивала, по обеим сторонам ВПП самолет подстерегал песок-зыбун, в который, если попадаешь, не выберешься. Зимой снег по обе стороны «бревна» укатывали, но полностью выровнять склоны не удавалось. Так что при посадке и на взлете переднее колесо шасси приходилось вести по этой кривой кромке «бревна» с ювелирной точностью, не то летом в зыбун съедешь, а зимой под уклон снесет. Как памятники таким ошибкам там уже лежали битые самолеты.
Коварство Нагурской крылось и в том, что взлетать и садиться на ней можно было только со стороны моря. Другой конец коротенькой ВПП почти упирался в высокие ледники, с пиков и вершин которых, не стихая, срывался сильный резкий ветер. В общем, в хорошую погоду, очень осторожно, при абсолютно безупречной работе экипажа летать в Нагурскую было можно. Но если погода чуть начинала хмуриться...
В тот день мы возвращались с Иваном Гавриловичем Барановым из двенадцатичасовой ледовой разведки. Уходили в нее при ясном солнышке, в тишине и покое, но к возвращению облачность придавила нас к воде, разыгралась настоящая, даже по арктическим меркам, пурга, видимость упала до крайних пределов. Топлива у нас еще оставалось на четыре часа, а уйти от Нагурской никуда не можем — до Мурманска из-за сильного встречного ветра даже при нашем запасе горючего не дотянем, запасные аэродромы Средний на Северной Земле, Челюскин на Таймыре и Новая Земля закрылись из-за плохих метеоусловий. Ко всем бедам навалилась ночь, и свет включенных фар лишь создавал белый экран, сотканный из мириадов несущихся навстречу снежинок.
— Ну что, Евгений, как оцениваешь обстановку? — голос Баранова был спокоен, но какое-то напряжение в нем я все же уловил.
— Как говорят у нас в Полярной авиации: «Дурнее не придумаешь».
— Здесь ты прав. Горючего «навалом», техника исправна, экипаж жив, здоров, работоспособен, а деваться некуда.
Он помолчал. Мы все устали, хотелось домой, в тепло и уют нашей небольшой «гостиницы», но... Я чувствовал, как нарастает напряжение в экипаже по мере того, как мы подходим к Нагурской. Помочь при посадке нам мог всего лишь один радиомаяк, но что это была за помощь? Так, одно название.
— Экипаж, — голос Баранова стал твердым и властным, — садиться будем на «бревно». Условия посадки?... Вы сами все видите. Поэтому прошу всех максимально сконцентрироваться только на одном — на собственной работе. От того, как мы ее сделаем, зависит многое...
В тот раз Баранов был пилотом-инструктором, я занимал левое, командирское кресло, но это ничего не меняло — то, что он был рядом, лишь успокаивало, внушало веру, что с нами ничего не может случиться, пока такой человек находится в пилотской кабине. «Не сотвори себе кумира», — говорили древние, но сейчас был тот случай, когда кумир нам нужен позарез.
Зашли точно. Усталость исчезла. Слетанность, сработанность экипажа проявились в этой посадке в полной мере. Я вдруг почувствовал, что все мы, живые люди и большая металлическая птица, в какое-то мгновение слились в единое целое. Сколько это длилось — не знаю. Шасси коснулись ВПП, машина мягко опустила переднее колесо...
— Держи ее на гребне — только и процедил сквозь зубы Баранов, и мы понеслись по «бревну», как по кривому лезвию бритвы. Я не чувствовал своих рук, тела. И только когда Ил-14 качнулся на тормозах и застыл, вдруг понял, что не могу разжать пальцы, стиснувшие штурвал. Мало-помалу мне удалось это, тело обмякло, руки и ноги стали «ватными». Несколько минут мы сидели молча и только было слышно, как по обшивке фюзеляжа шуршит снег.
— Подкараулила нас Арктика, — это сказал Баранов. — Что-что, а это она умеет.
... Позже я много раз прилетал в Нагурскую и каждый раз чувствовал совершенно необычное напряжение — точно такое, как в том полете с Барановым. Это не был страх, а именно напряжение, от которого я так и не смог избавиться, — такой уж это аэродром — Нагурская.
Возвращение
Мне нравилась работа в Арктике, и все же когда предложили пойти в Антарктиду в составе 16-й САЭ, я без долгих раздумий согласился. Все пять лет, которые прошли в разлуке с ней, я подсознательно готовился к новой встрече. Антарктида жила во мне воспоминаниями, которые с годами стали приходить все чаще, являясь, порой, во сне, но больше всего будоражили воображение рассказы летчиков, которые возвращались после работы над ней в экспедициях, куда я по тем или иным причинам не попадал. Командирами летных отрядов в 65 — 70-е годы ходили Герой Советского Союза В. А. Борисов, Л. П. Клюев, Герой Советского Союза Ф. А. Шатров, Е. Г. Журавлев, B. C. Шкарупин.
Разные это были люди по своим характерам, темпераменту, организаторским способностям, но объединяло их одно — высочайшее летное мастерство, умение сделать такую уникальную работу в Антарктиде, на которую не многие летчики мира решились бы. Поэтому их воспоминания, уважительное отношение к ней, как к достойному «противнику», бередили душу. Хотелось и самому проверить себя на прочность в условиях, которые по оценкам тех, кто поработал над Шестым континентом, были на порядок жестче, чем в Арктике. К тому же я впервые шел туда командиром корабля, имеющим допуски по всем видам авиационных работ по минимуму «один-один», что давало мне право принимать любой «вызов» высоких широт в пределах правил «игры», или, точнее, регламентирующих документов.
Радовало и то, что командиром летного отряда шел мой однокашник по Балашовскому училищу Владимир Яковлевич Потемкин, да и сам отряд подобрался по составу из профессионалов хорошего качества.
Потемкину, видимо, от природы повезло больше, чем многим из нас, тех, с кем ему пришлось и в училище учиться, и в «Полярке» пройти всю ее школу, и позже — работать на самых ответственных постах в гражданской авиации СССР, а потом России, — он родился умным, щедро наделенным организаторскими способностями человеком, с талантом летчика. Он как-то очень быстро схватывал теорию летного дела, великолепно летал — не случайно свою летную карьеру закончил как шеф-пилот Президента России.
... Но в 1970 году наши дороги еще пересекались в Арктике, в «Полярке», мы были романтиками, рвались в Антарктиду, и никто не знал, куда нас вынесет будущее через 20 — 30 лет. Мы дружили семьями, ездили на охоту и рыбалку, хотя уже тогда в нем проявилось весьма редкое для командира летного коллектива любого ранга качество — он умел разделять дружеские отношения во внеслужебной обстановке и профессиональный долг: «Приятель приятелем, но шалить не надо». К тому же его всегда отличала высокая чистоплотность в летной работе.
Отряд был сформирован из шести экипажей — четырех — для самолетов Ил-14 и двух — для Ан-2. Вместе со специалистами других служб, авиаторов насчитывалось 52 человека — больше, чем в предыдущих экспедициях. Командирами Ил-14 шли москвичи Анатолий Капранов, Владимир Заварзин, я, а также Яков Желтобрюхов из Нижних Крестов (впоследствии поселка Черский, что на Колыме). Экипажи Ан-2 возглавляли Виктор Голованов и Владимир Панов.