— Я своего котиком называю, беленьким. — Откровенничает один из ребят. — «Кот» — это как папу отцом назвать, будто обиделся на него за что. Я на котика не могу обижаться, он славный. А ты как?
— А я своего черныша — котейкой… — Смущаясь, отвечает почти состоявшийся уже товарищ.
Любовь здорово объединяет, знаете ли! И уже не косятся однокашники друг на друг на дружку, задачки решают вместе, не отгораживаясь разворотом тетрадки, и на переменках шепчутся о чём-то у окна, разломив на двоих хлеб с сыром, а линейкой напополам — яблоко… О чём это они секретничают?! Конечно, о котах!
— У нас на Комсомольской улице сосед живёт с тёть Клавой и пацанёнком помладше нас. Они снимают комнату с печкой. Сам дядька мужчина видный, военный, по утрам выходит во двор с двумя вёдрами, набирает в них воду из колодца, и с этими вёдрами такое вытворяет! — приседает, руками всяко двигает, да чтобы ни капли не пролить при том. А после эту воду на себя же и льёт. Зубы сцепит, улыбается вроде, а сам синий!.
Так у того соседа есть кот, зовут Кузьмой. Старый уже, без зубов почти, кашей его кормят, хлеб в молоке размачивают. В своё время, говорят, мышелов был знатный, а теперь в тепле… доживает свой век. — Немного запнувшись, повторяя слова взрослых, рассказывает мальчишка. — Так вот этот самый Кузьма, как печь затопят, забирается куда-то вверх, где труба погорячее, и сидит там долго-долго, греет свои старые косточки. Да потом уж, как терпеть, наверное, нельзя, осторожно вылезает, — весь в паутине и золе, серый, в цвет пыли, кот. Довольный…
— Чем? — Перебивая, интересуется товарищ.
— Устроенностью своей старости. — Неуверенно повторяет некогда подслушанную фразу малыш.
Мальчишки молчат недолго и вздыхают дружно. Им обоим очень жаль этого старого кота, и, едва звенит звонок с последнего урока, они бегут поскорее по домам, дабы прижать к сердцу своих котеек, и наплакаться вдоволь, зарывшись в их пушистый мех. А какого он цвета, то не имеет никакого значения, ни для кого, кроме, разве что, коробки с пластилином, в которой всегда остаётся один, самый нелюбимый цвет. Вот только… для каждого он — свой.
День
День родится вечером, а никак не наоборот
Автор
День не заладился с самого вечера. Втаптывая в землю сумерки, месили тесто пригорка косули. По ходу дела лесные козочки резвились и тявкали, как маленькие собачки, что задирают исподтишка тех, которые несравнимо больше их, а после представляют всё таким образом, словно виноват кто угодно, но только не они.
Насильно лишённая умиротворения, ночь провела без сна промежду двух возмущённых сов, которых тщилась утихомирить понапрасну. Птицы кричали друг на друга издали, без стеснения вовлекая в семейные неурядицы посторонних. Ночь металась от дупла до ветки, хлопотала, уговаривая их быть хотя чуточку потише, притом задевала мимоходом светильник луны, который из-за того то включался, то гас, сообразуясь с её ненамеренной неловкостью.
На рассвете, от окна вглубь комнат метнулся клубком солнечный зайчик. Но заместо радости, коей надлежит сопровождать всякую забаву светила, в воздухе воцарилось какое-то смутное беспокойство, ожидание некоего неприятного события, чьи неопрятные одежды выглядывают из-под парадного сюртука, что надевают лишь по случаю, и выдают нечистоплотность, вызывая в душе гримасу, под которой скрываются истинные чувства, главное из которых — страх. И в чём же он? В опасении оказаться точно таким же притворой, пустышкой, выставляющим напоказ лучшее, но не умеющим распорядиться собой с умом.
Впрочем, солнцу оказалось недосуг блистать дольше и, обещая непременно заглянуть ввечеру, оно скрылось, и до обеда всё было более-менее прилично, если не брать в расчёт разбившиеся о пасмурное настроение неба надежды дамы ужа. Расположив своё дородное тело на нескольких камнях сразу, она приготовилась позволить-таки солнцу понежить себя в последний раз, да, как оказалось, совершенно напрасно.
Ястреб обидно хохотал над нею, пачкая спину побелкой облаков, но дама лишила его вскоре сей забавы, просочившись под те же самые камни, на которых возлежала только что.
День стаял туманом на вечерней заре. Луна, что выглянула на востоке, подменить собой солнце, исхитрилась лизнуть серебристым языком чёрного слизня, так что тот, хотя и счёл бы за лучшее остаться неприметным, с удовольствием разглядывал своё отражение в глазах ежа, который вовсе не был ценителем изящного, но просто был уже чересчур сыт.