Тем временем, непременно возвернётся дождь. Собирая давешние капли с веток в горсть, словно бусины, он будет чрезвычайно осторожен, ибо помнит про то, что в каждой из них затаилась крошечное мгновение чьей-то сбывшейся судьбы.
Дождь также близорук, как и улитки, а посему не заметит сразу того, что бусины, по большей части, совершенно пусты.
Песня волка
— Разговор людей издали похож на квохтанье, песнь на плачь. Песня волка вослед уходящему в никуда туману поутру не так хороша и проникновенна, как в ночи, но всё же, всё же, всё же… она…
— Пугает?
— Отнюдь.
— Веселит?!
— Что за глупости? Не надо угадывать. Скажу сам. Сразу, как разберусь.
Когда внезапный волчий клич, вонзается в горбушку небес, и принимается кромсать её на длинные ломти, роняя крошки метеоритов, замираешь невольно. И не от ужаса вовсе, но от восхищения тем, сколь сердечной боли и нежности вкладывает волк в свою мелодию. И если не торопиться, а закрыв глаза, расстегнув душу до самой последней пуговки, замереть на месте, то покажется, что баюкает тебя на серебряных волнах луны, и по левую и правую руку — волки.
— И неужели же не страшно?
— Ни капли.
Для волка не секрет, где зритель и каков он, а при случае улучит минутку, дабы заглянуть ему в глаза, убедиться, что не зря была та ночь.
А уже через неё и порханье птиц кажется отличным от обыкновенного, — не суетным и бесцельным; и в пареньи листвы над землёй отыскивается вдумчивая определённость, да и себя самого ощущаешь иным, посвящённым в некую тайну.
— Экий ты! Всё про ночь… А ежели оно с утра, как нынче, что тогда?
— Не знаю, пока не распробовал, не понял. Это же музыка, надо уловить причину, а в ней и ритм, и тон, и настроение.
…Не дожидаясь рассвета, расположившись в укромном уголке леса за занавесом тумана, негромко, но явственно распевались волки. Сырой воздух был несомненной помехой, но к вечеру обещали похолодание, и вот тогда уж их голоса прозвучат. Каждый узнает в них своё, расслышит по-разному, в согласии с требой души.
Туманное
Утро… Оно всякий раз не такое, как вчера. От случившегося накануне, в нём — одно лишь имя. Из-за того ли, что утро это увертюра нового дня, на него и надежд несравненно больше, чем в прочие часы.
Выкормленный молозивом тумана, новый, только что рождённый день мил, как и все младенцы, но так же быстро, незаметно вырастает из назначенных ему пределов.
Рассвет, неизменный его наперсник, ненасытен, и отпивая большими глотками от тумана, оставляет его лишь для вида, на самом донышке — прямо у самой земли.
Солнце явно торопится испечь сдобу дня, а посему снуёт лучами, лишёнными покоя раз и навсегда, как управляется ловкими загорелыми в работе руками хорошая хозяйка. Мельничное колесо света колесует прошлое в особенную муку, и просеивает после сквозь редкое уже сито кроны, дабы придать тесту большую пышность. На крайний случай поздней осени, у солонца в запасе имеется мелкое ситечко сосняка.
И пока ещё не готов пирог, солнце тянется сквозь осень к тому, до чего прежде, — жаркой, томной летней порой, — у него никак не доходили руки. Напоследок оно старается обогреть и приласкать каждого.
Уже в сумерках становится заметной звериная тропа, что проходит точь в точь по той строчке, намётанной солнцем поутру. А там и туман вновь принимается за своё. Очертания округи угадывается разве что по теням, но прошитая серебряными нитями берёз, она всё равно хороша и так.
Вечерняя сырая мгла, будь она даже не похожа на саму себя, заканчивается так же быстро и прерывается столь же внезапно, как сон, который мы называем жизнью.
Война — это война…
Война — это не возможность нажиться на гибели родных. Это единственное средство разрешения спора, с упёршимся лбом в собственноручно созданный тупик.
Война — это когда мелодия сторонних раздумий не ложится на твои гены, мешает дышать свободно и совершать хорошие дела. И, дабы продолжить черпать из родника своей судьбы без помех, приходится засыпать землёй, забрасывать камнями чужой. Ибо оттуда доносится зловоние, которое мешает не тебе лично, но всем.
На войне, оплошавшее в мирное время новое поколение, сорит козырями чести и мужества, так что старшим больше нечего им возразить. Готовые теперь простить молодым всё загодя и задним числом, молят они Всевышнего сохранить их для грядущих шалостей мирной, банальной, но обязательной всякому суеты.