Отвоёвывая право на жизнь для других, — юные и красивые, полные страсти и сил, теряют свои. Лишая Вселенную сотен толстощёких младенцев с милыми складками на ножках, многих женщин — права ощутить себя слабыми, нужными, любимыми… И всё это только из-за того, что некто возомнил себя в праве распоряжаться чужими судьбами, пренебрегая тем, что место на этом поприще давно уж занято Господом…
Война — это последний довод. Забирая жизнь у того, кто не тратит время на угрызения совести, прежде чем отнять её у кого-либо — он лишний здесь. Загостился. Дольше, чем это было возможно.
Коли жизнь в состоянии перемочь пошлость о том, что она прекрасна, то тратить её впустую, всё равно, что попирать человеческое. А оно есть в каждом, кому ведом страх потерять себя, — раз и навсегда.
Вина
Серой ватой облака законопатили небо. Чтобы не дуло, не светило, не сорило тенями из поднебесья.
Солнце расходилось-таки туда-сюда, да протерло пятку облака почти насквозь, но мало того для острастки и покоя. Ветер, чьи цепи, забавы ради, размягчило лето, как плавит оно тем же жаром сердца, мысли и тела прочих, сыграло с ним злую шутку.
Дольше не умея совладать с собой, ветер сорвался с нагретого места и, спеша истратить накопившуюся силу, принялся метаться туда-сюда, как разыгравшийся щенок. И поднялись в воздух комья земли вместе с травой, камни, брызги, так что разбуженная походя, да некстати летучая мышь, и та запросилась в дом из-за ветра. Не достучавшись в окно, мышь прошмыгнула чёрным ходом — по жирному от сажи дымоходу, и, задев хозяев жилища по волосам, прильнула грудью к красному углу, слившись почти со стеной.
Вместо того, чтобы забиться в какую щель, напуганная, позеленевшая лицом и телом саранча, размахивала белым флагом паутины на подоконнике у всех на виду. Зарянки с синицами пикировали на неё, стращая понарошку, в надежде, что придёт кузнечик-переросток в ум, спрячется, в конце-то концов. Ан нет, — сидела саранча, трепеща, пока очередной порыв ветра не сорвал её с места и не бросил оземь.
Деревья — и те дрожали с испуга, да от отчаяния. Выставив перед собою ладони листвы, качали поседевшей раньше времени кроной, как головой, умоляли ветер не подступаться ближе, чем… Да куда там! Тут себя не услышать в запале.
Глядя на то, небо брызнуло водичкой ветру в лицо, дабы охолонулся, и не зря. Осмотрелся ветер вокруг, и тут только заметил крыло бабочки, застрявшее в камнях дороги, как осколок расписной чаши минувшего лета.
Не по силам мерятся бабочке с ветром, не устоять. Так и приникла она к дороге, прислонилась как к сестре, прижав к сердцу обласканный некогда морскими волнами камень, да и заснула последним сном.
Что тут сказать? Всплакнуть только. Виновен ли ветер в бесчинстве своём? А если и так, перед кем ему держать ответ? Лишь перед собой.
Буколика в прозе
Ужа голубит ужонка. Тот нежится под душем осеннего солнца неподалёку, выказывая свою независимость ото всех на свете, ну, а от мамы-то — в первую голову. Солнце неяркое, прохладное, и в сиянии лакового наряда, не гнушаясь касаться пыльного бережка пруда, мать тянется потрогать лобик, приобнять, проверить — не простыл ли, сладко ли дыхание, блестят ли глазки.
— Ма-ам! Ну, не надо… при всех… Я уже не маленький!!! — Хмурится сердито едва видимый, смешной червячок с подвязанным на шее жёлтой ленточкой, заместо галстуха, слюнявчиком.
А мать-то, мать, — прижмёт детку покрепче, да и отпустит. Куда деваться — растёт малец, а коли рвётся из мамкиных объятий, не льнёт к ней, так то не потому, что не любит, но силу свою чувствовать начал, уверенность. Разве не для того растила его?! Именно, что — для того! Дабы уверенно шагал по жизни и по земле.
Чувствует ужа дитя, как самоё себя, и хотя бережёт, но как не уважить самости, а посему отступает подальше в тень, важно, да влажно, так, чтобы не заметно было её никому. Глаза вроде сонные, дремлет будто. Даёт пройти мимо слизню в телесном трико, пропускает другого, в лоснящемся чёрном, не дрогнула и вослед третьему, украшенному полосой от хвоста до затылка, ибо не до лакомств ей, не до баловства, — всей душой подле своего последыша. Немолода ужа, изо всех, один у неё сыночек-то и остался.
Парнишка, ужонок — хоть мал, да мил. Как наигрался, натешился мнением об себе, бросился к матери, обнял крепко, позвал вместе лениться на виду у солнца. Так-то куда как лучше, особенно — с мамой.