Нам не надо было напоминать друг другу, что детская непосредственность в исполнении взрослого человека — хамство, не было нужды прятаться за мудростью прожитых лет, потому как не играть в эту взрослую жизнь — просто смешно. Под сенью, занятой нашими письмами, словами, молчанием не было узких мест, скользких вопросов, недосказанности. Отведённое для другого, оно теснило пошлость, банальности. Всему подобному оказалось бы неуютно рядом с нами. Но всякое, любое, самое простое что угодно, в обрамлении дружеских чувств, делалось изысканным, утончённым, требующим особого обращения…
— Вы сочиняете. Мудрствуете.
— Скорее упрощаю и недоговариваю.
— Это всё искусственное, не по-настоящему. Надо быть проще, ближе к земле!
— Да куда уж ближе…
— Но так, как у вас не бывает!
— Было. Но не будет уже никогда.
Курьёз
— Ох и мерзкие погоды стоят…
— Да… нынче осень не та, что бывало.
— Или мы не те.
— Ну, и это тоже.
— А как вы, батенька, простуду лечите?
— Да, как… По теплу ещё наготовил своей перцовки в 55 градусов в чилийском оперчении. По три рюмки за ужином, и все в порядке. Сплю, как убитый, просыпаюсь здоровёхоньким.
— Вы ж, вроде, на бессонницу жаловались?
— Намедни не пил, вот и не спал. А как выпью, так сплю хорошо. Так то да, коли не употреблю, ворочаюсь, сна нет, сижу у окошка, да звёзды с планидами считаю, хоть в звездочёты записывайся. Заложу еще хреновуху. И, как созреет, лакать прямо из блюдца стану. Оно так аппетитнее. С кумом также вот недавно этой водки откушали, и потом еще с его зятем бутыль. Утром восстал легко и непринужденно.
— Как это у вас выходит…
— А как не пить, когда такая жисть?!
— Не… Не бережёте вы себя, батенька. Надо — чтобы во всём умеренность, опять же — блюсти себя в чистоте.
— Мы баню каждый понедельник топим.
— Баня — это хорошо, но я про душевную чистоту.
— А чем же это я таким замарался, что от меня за версту тянет?!
— Да вы не обижайтесь, это я к примеру. Вот вы то с кумом, то с зятем позволяете себе употреблять, это не меньше, чем пьянство, грех.
— Так на то и жизнь, чтобы грешить!
— Странно вы рассуждаете, помилуйте! Жизнь заключается в покаянии!
— Ну, а в чём же мне будет каяться, коли я не согрешу?
— Чудак-человек…
— Так вы ответьте!
— Да как бы это растолковать…
— Ну, уж постарайтесь как-нибудь!
Мой визави развёл руками, покраснел, и вздохнув со свистом, произнёс:
— К священнику вам надо, только к нему! — И наскоро откланялся.
Пожав плечами, я пошёл к своему двору, снять с верёвки просохший уже подрясник, а приятель отправился к себе домой. Он держал винокурню.
Берёзовый сок
Если кто умывался когда-либо водой, настоянной на солнечном свете, перед тем, как намочить руки обычной, наморщит нос, вздохнёт непритворно, а уже после станет отфыркиваться так, чтобы поменьше попало в глаза.
Тот, кто пил голубоватый невесомый сок, что источают раны берёз ранней весной, вполне вероятно откажется на время даже от сладкой колодезной воды. Течение жизни вынудит обратиться к ней вновь, но не бездумно, а с полным пониманием того, что есть такое вода, кто она, какова. Обретённый дар умения отличать в ней полутона, послевкусие, букет, не сразу, но примирит с тем, что большую часть года никак не заполучить и глотка весны…
Вздёрнув пятачок кверху, поросёнок бегал по лесу и громко кричал. Он был ещё слишком слаб, чтобы делать это одновременно, а посему, пробежав немного в одну сторону, поросёнок останавливался и раззевал рот. Огласив ночь порцией визга, возвращался на прежнюю позицию и кричал опять. Мать сорванца равнодушно и вдумчиво ощупывала сытный бисквит пригорка, посыпанный золотой стружкой. Сочные корешки, мармеладные личинки и орешки желудей, — ничего лучше и пожелать было нельзя. Если бы только…
— Ну что ты кричишь? — Поинтересовалась мать, оторвавшись от обеда. — Поешь-ка лучше. Смотри, сколько тут всего. Если будешь хорошо кушать, вырастешь большим и сильным.
Поросёнок остановился, но не вовсе, а так только, чтобы спросить:
— Я буду таким же большим, как ты?
— Что ты, милый! Намного больше!