Лето выпало кротко, да коротко, ну а осень и вовсе — случилась всего в одну ночь.
Чересчур
Сама ли сосна облокотилась о дубок или тот уберёг её от падения, было неясно, но шевеля немытыми, в земле, корнями, как пальцами, деревце, совершенно утратив колкость характера, умоляло не отпускать его, ибо не успело ещё насладиться тем немногим, что уделила ему судьба.
Сосна не была готова распрощаться с морганием звёзд и лаской рассветного солнца, что гладило загорелыми ладошками по длинной талии ствола, как не желала навсегда лишаться внимания бабочки, которая никогда не делала вид, что не замечает слёз смолы, но присаживалась утешить, утолить печаль так, как то умела только она одна.
Раз и навсегда очарованная звёздами, сосенка не избегала утомлённого взора луны, но часто, опираясь на порывы ветра, пыталась дотянуться до её бледных щёк. Да где там, далёко, не по силам. Нездоровый вид луны беспокоил деревце, вот и попросила она однажды ветер подсадить её повыше, дабы потрепать-таки по щеке вечную страдалицу, как товарища, удел которого быть всегда на виду. И вот… такая неприятность. Расстарался ветер, вырвал сосну из почвы наполовину, и вышло, что она нынче ни в земле, ни на небесах.
Лягушка, которая возилась у края лужи неподалёку, разглядывая на её поверхности отражение той же самой луны, ворчливо произнесла:
— Ага, да у ней-то повсяк-час недовольный вид, а ты вот… С тобой теперь как?! Ибо неведомо — выживешь, аль нет. Вот, кто тебя просил рыпаться со своего места?!
— Так жалко ж её стало. Совсем одна, ни одной родной души рядом… — Вздохнула сосна.
— Жалко ей. Себя бы лучше пожалела! Как корни простынут — так и всё, поминай, как звали.
Помимо лягушки, тут же рядом находился и ёж. Лишённый позёрства, по всё время разговора он молчал и лишь иногда ёжился, втягивая голову в плечи, живо представляя себе поверженную вовсе сосну в её горе от неутолённого делом сострадания. Будь речь о каком лиственном древе, это, быть может, несильно потревожило бы ежа, но сосна казалась ему почти сестрой.
Утаптывая траву под кустом, ёжик негромко вздыхал и остался бы незамеченным, но луна, указав бледным пальцем, зачем-то выдала его.
«Ну… вот. Всё. Конец.» — Подумал ёж, — «Теперь придётся на что-то решиться», — и задрожал под куцым одеялом скошенной осенью листвы. Готовый немедленно бежать подальше от этого места, он даже сделал несколько шагов по направлению к чаще, но, как это бывает с тем, у кого есть хоть капля совести, вдруг споткнулся о скоро седеющий корень сосны. Не телом оступился он, но душой!
И хотя ёж не был кротом ни на йоту, а в обычное время всякому труду предпочитал праздность, но в тот час вспомнил подсмотренные некогда от нечего делать манеры слепышей, и повернувшись спиной к угасающей сосне, изо всех сил принялся отбрасывать землю своими кривыми, крепкими ножками.
Невольно ставшая причиной суеты, луна равнодушно, без смятения в душе наблюдала за происходящим. Рассветы и закаты частенько румянили её щёки, но то была лишь видимость смущения, либо раскаяния, а собственного тепла ей не доставало даже на сочувствие по отношению к себе самой. А тут — ночь, мало ли что происходит под её покровом.
Но, как известно, каждый живёт с отмеренной ему долей совести.
Ёжик встретил утро возле небольшого пригорка рыхлой земли, который, словно шерстяным пледом, укутывал ноги сосне.
— Тебе не холодно? — Волновался ёж. — Может ещё подсыпать?
— Не надо, что ты! Спасибо тебе большое! Так уютно мне ещё никогда не было! Ты сам-то ложись уже, всю же ночь не спал! — В свой черёд беспокоилась сосна, и ёжику от того сделалось так славно и тепло на сердце, что после, когда он укладывался спать, сотканное из листвы одеяльце уже не казалось ему куцым, но жарким, даже чересчур.
Кратко и кротко
— Гляди-кось, сухая трава, как вырванный из причёски лета клок волос. Не то повздорили лето с осенью? Нешто не поделили чего?
— Так уж который день ссора. Осень зашоривает окошки неба, становится мрачно, да холодно, а лето перечит, срывает в порыве озорства серые тряпки облаков, и сразу делается горячо, так что если бы не оглядка на осень, впору бежать на реку, да с берега в воду.
— Куда ж бежать-то? После Ильина дня на речке только бабы бельё полощут, а чтобы купаться — до Крещения ни-ни.
Коли мужики рассуждают не про обыкновенные мужеские свои дела, вОроны тоже ни с того не с сего принимаются курлыкать по-журавлиному, нежно так, воркуют будто. Чуть глянешь в их сторону — приветствуют друг друга привычным, понятным любому уху карканьем, а промеж собой… Однако чуднО!