– Знаете что, – сказал я, – оставайтесь-ка здесь со всей бригадой, танки делать будем.
И я кратко изложил ему, что конкретно необходимо организовать на заводе.
– Мне-то все равно, где работать. Но согласовать это надо с моим начальством.
– Это я беру на себя. Пойдёмте на завод. Там все сами на месте посмотрите.
И прямо с вокзала я забрал всю бригаду вместе с медицинской сестрой.
…За несколько дней до встречи с Никоновым в Челябинск прибыл ещё один эшелон из Ленинграда с эвакуированными учениками ремесленного училища. Часть учеников направили к нам на завод, и они уже работали в цехе механической обработки снарядов.
Когда мы с бригадой Никонова приехали на завод, то я, чтобы сократить путь к месту, где должен был монтироваться пресс, решил провести их через цех механической обработки снарядов. Как раз в этом цехе работали ученики ремесленного училища. Среди них был один, совсем небольшой росточком. Чтобы он мог дотянуться до станка, обрабатывающего снарядные заготовки, пришлось поставить скамеечку. Но с первого дня мальчик выполнял суточную норму, установленную для взрослого рабочего, на сто двадцать процентов.
Когда мы вошли в цех и Никонов его увидел, он воскликнул:
– Андрей, как ты сюда попал?
Мальчик повернул голову и, увидев Никонова, спрыгнул со скамеечки и бросился к нему. Его лицо, озарённое радостью, вдруг исказилось, как от боли, и он отвернулся. Я видел, как по щеке паренька пробежала крупная слеза.
– Вы его знаете? – спросил я Никонова.
Никонов кусал губы и вместо ответа только кивнул головой. Андрей рукавом рубахи вытер слезы и, не оборачиваясь, вновь поднялся на скамейку. Мы с Никоновым пошли дальше. Но он все время оглядывался, потом вдруг остановился и, потянув меня за рукав, сказал:
– Подождите, я сейчас вернусь.
И быстро зашагал к Андрею. Взял его за плечо, наклонился и, что-то сказав, вернулся к нам. Никонов был сильно взволнован.
– Я давно знаю эту семью. В Ленинграде мы жили в одном доме, в одном подъезде. Собственно, от семьи-то он один и остался. Отец погиб на фронте, а мать вместе с дочкой погибли во время бомбёжки города, – глухо произнёс Никонов. – От Андрея пытались скрыть эту трагедию, но как её скроешь, и мальчик, видимо, уже все знает.
Я взглянул на Никонова. Лицо у него стало каким-то каменным, взгляд сосредоточенным, скулы выдались, а кожа на лбу собралась в глубокие складки.
Вплоть до цеха, где должны были монтировать пресс, мы шли молча. Зашли в контору начальника цеха, я познакомил его с Никоновым. Небольшое помещение сразу заполнилось людьми.
– Ну, что вам объяснять сложившуюся в стране ситуацию? – сказал я, – Вы и без меня все хорошо представляете. Немцы под Москвой. Нужны танки. Вы хорошо знаете, что ряд деталей танковой башни изготовляется штамповкой. Вы их сами штамповали. Без пресса деталей не сделать. Фундамент под пресс уже забетонирован, но к монтажу пресса ещё не приступили. А нам необходимо знать и знать точно, когда наш завод сможет начать поставку броневых танковых корпусов заводу, выпускающему готовые к бою машины. Другими словами, нам нужно точно знать, когда будет смонтирован пресс.
Никонов, казалось, меня не слушал, а о чем-то напряжённо думал, опустив голову. Когда я закончил своё краткое объяснение, он поднял голову и произнёс:
– Оставьте нас одних минут на двадцать. Нам посоветоваться нужно… членам бригады.
Мы вышли из цеха.
«Сколько же времени они будут пресс монтировать? – думал я. – Ещё до войны, составляя графики монтажных работ такого типа прессов, мы устанавливали срок в четыре-шесть месяцев. Но у кого язык повернётся назвать такие сроки теперь, в дни войны? Что же все-таки скажут монтажники?»
Минут через двадцать я вернулся в цех. Вся бригада вместе с Никоновым была на площадке около фундамента под пресс,
– Распорядитесь, чтобы нам несколько лежаков поставили, вон там, что ли, в бытовках или около них, – сказал Никонов. – Спать не придётся, отдыхать будем, когда не сможем держать в руках инструменты. Скажите также, чтобы еду из столовой нам тоже сюда доставляли, а то времени много потеряется – туда-сюда ходить. Если сделаете, что просим, то монтаж пресса мы закончим через семнадцать дней. Так, что ли, товарищи? – спросил Никонов, обращаясь к бригаде.
– Так, так, – раздались голоса.
Я не верил своим ушам. Это выходило за пределы всех инженерных расчётов и сложившегося опыта.
– Конечно, все, что просит бригада, будет сделано, – сказал я.
На следующий день, когда я пришёл на место монтажных работ, то увидел, что они идут полным ходом. Нигде и никогда ранее мне не приходилось видеть так страстно, так интенсивно работающих людей. Мне казалось, что действует единый человеческий организм – столь согласованы были движения всех членов бригады. Они работали молча, без слов, каким-то внутренним чутьём, каждый понимал, что ему следует делать. Только время от времени слышался лязг железа по железу, да звон упавшей детали или инструмента, и вслед за этим краткие, но крепкие «технические словечки». Удивительная согласованность.
«Ну, здесь дело пойдёт! Оно находится в верных руках, – подумал я. – Теперь надо металл доставать». Основная задача, которую следовало безотлагательно решать, – обеспечить завод листами броневой стали. По телефону я связался с наркомом чёрной металлургии Иваном Тевадросовичем Тевосяном и, сообщив ему о ситуации на заводе, сказал, что собираюсь сегодня вылететь на Магнитку.
– Распоряжение об обеспечении производства танков броневым листом Магнитогорский завод уже получил, – сказал мне Тевосян. – Они уже начали отливку слитков. Может только задержать прокатка. Бронепрокатный стан только что на завод поступил. Теперь необходимо все силы бросить на монтаж его. Мы направили им в помощь крупных специалистов-проектировщиков из Гипромеза.
– Знаю. Я встретил их в Свердловске. До Челябинска мы вместе летели.
Тевосян попросил меня немедленно сообщить ему, как только я окажусь на Магнитке, как идёт подготовка к производству броневой стали, и обещал со своей стороны оказать всю необходимую помощь.
По заводам Урала и Сибири
Магнитогорский завод я знал плохо, но, прибыв туда, встретил немало знакомых инженеров. Некоторых я запомнил ещё по студенческим годам, других – по Наркомату чёрной металлургии. То, что я увидел на Магнитогорском заводе, меня буквально ошеломило. В прокатном цехе у блюминга лежали толстые листы металла.
– Что это за сталь? – спросил я главного инженера, сопровождавшего меня по заводу.
– А это и есть броневая сталь, – спокойно ответил он.
– На каком же стане вы её прокатали?
– На блюминге. Поставили гладкие валки – и катаем.
– На блю-мин-ге?! – переспросил я. Никто в мире на блюмингах листовую сталь никогда не прокатывал.
А инженер продолжал:
– Вначале сами сомневались, но вот попробовали и… – Главный инженер, как бы оправдываясь, продолжал: – Не могли же мы ждать, когда смонтируют и введут в действие бронепрокатный стан. Знаем, что броневой лист нужен сегодня, сейчас. Вот и решились, пошли на риск. Надо же было находить выход из положения. И, как видите, получается. Хотя управлять станом и нелегко.
Как тут не обрадоваться и не взволноваться! Я уходил от главного инженера и думал, что ведь на блюмингах готовая продукция никогда не изготовлялась. На них прокатывается только полуфабрикат – заготовка, из которой в последующем получают готовую продукцию. А для прокатки брони вообще используют специальные листопрокатные станы.
Даже теперь, более тридцати лет спустя, я не могу не преклоняться перед технической смелостью и находчивостью советских тружеников тыла.
Да, в суровые годы впервые в мировой практике на уральском блюминге был прокатан чрезвычайно трудный по технологии производства тип стали – броневой лист. А ведь первый в нашей стране блюминг был введён в действие всего восемь лет назад, 28 июля 1933 года. Когда я пишу эти строки, передо мной лежат пожелтевшие номера газеты «За индустриализацию». Бегут газетные строки: «Первый советский блюминг смонтирован».
«В ближайшую пару декад макеевский блюминг вступит в строй и начнёт давать заготовку. Сконструированный и изготовленный ижорцами, построенный из советских материалов, установленный советскими специалистами и рабочими, сложнейший агрегат начинает жить…»