Мартын Еврапонтьевич попытался увидеть себя анфас, но ничего не получилось. Он дергал головой, пожимал плечами, строил жуткие гримасы, изгибался во все стороны ― тщетно! Он был виден только в профиль. Наконец камера отъехала, и Васильков громко, с облегчением вздохнул.
― Мартын Еврапонтьевич, ― сказал режиссер, ошалело глядя на своего подопечного, ― сделал удивительное открытие. Впрочем, попросим его самого рассказать об этом. ― Лампочка на правой камере, общий план. ― Скажите, пожалуйста, Мартын Еврапонтьевич, с чего же все началось?
Васильков вперил в режиссера немигающий взгляд, набрал в легкие побольше воздуха…
― Я родился на масляную в тысяча девятьсот втором году в селе Красавки, ― единым духом выпалил он и замолчал, чувствуя, что не на тот вопрос отвечает. ― Ето… ― поправился он, ― началось все очень просто. Я сызмальства любил сажать картошку…
И он рассказал все. Странное спокойствие наполнило его душу, речь лилась свободно и легко. Он рассказывал о том, как каждый год сажал картошку, как поливал и пропалывал ее, как были дожди и засухи, как в прошлом году он купил себе корову, а дочь его вышла замуж ― что и говорить, девчонке повезло: муж такой хороший работящий парень…
Он рассказал и о том, как нашел диковинную картофелину, как был удивлен, как поехал потом в Москву и где уже успел побывать…
― Оно, конечно, город большой, заблудиться недолго, ― со вкусом рассуждал он. ― Я намедни налево пошел, а говорят, направо надо. А куда ж направо, коли там тупик, забором загорожено? Мне говорят, через забор сигай ― в самый раз и выйдешь. Так что ж я, дурень какой, на старости по заборам шастать?! Я и в молодые годы все наскрозь норовил, а не верхами… Глупости, ей—богу!.. А машин у вас ― страсть одна. Никуды не деешься. Чуть что ― враз и подколупнет. Видал я, одного эдак… Нога ― хрусть, чемодан при ём ― хрусть! А сам кричит, бедный… Вспоминать не хочется… Не то, совсем не то… Зато у нас в деревне тихо, и народ поспокойней. Леса кругом, поля… Речка есть ― купаться можно или рыбку половить. И раки ― жирные… Грыбов много. Как насолишь на всю зиму!.. Приезжайте к нам, а? Не пожалеете, ― тут Васильков просительно и даже застенчиво улыбнулся и вдруг подмигнул. ― Бросьте вы этот город. Ну, что в ём хорошего? А у нас…
Он говорил почти все положенные двадцать минут, не давая ведущему и рта раскрыть, и все это время честно смотрел на побелевшего от ужаса режиссера ― ведь он обращался к нему, а не к камере…
― Да, дорогие друзья, ― сумрачно сказал режиссер, когда Васильков умолк. ― Сейчас вы прослушали очень интересный и яркий рассказ нашего уважаемого гостя. ― А сам подумал: «Какой кошмар! Ведь такое нагородить!..» ― Пожелаем же ему в дальнейшем всяческих успехов на его земледельческом поприще и от всего сердца поблагодарим за незабываемое выступление. Всего хорошего.
Двадцать минут истекли.
― Но я еще хочу сказать! ― неожиданно почти прокричал Васильков, взмахивая рукой.
Он мог много чего рассказать… Только сейчас он вспомнил самое главное, вспомнил, с чего все это началось!..
Год назад к нему в огород упал камень с неба ― он был до того похож на обычную картофелину, что Мартын Еврапонтьевич высадил его вместе с другими клубнями, даже не подозревая, что потом произойдет.
― Я еще могу рассказать!..
― Не надо, ― тихо, но внятно сказал режиссер.
Васильков вздрогнул, беспомощно посмотрел на операторов и умолк, не закрыв рта. Этот внезапный протест режиссера обидел и ошеломил его совершенно. Зеленые огоньки над объективами по—прежнему ровно горели. «Ну, что они там медлят?! ― с отчаянием подумал режис—сер. ― Ну, вырубайте же скорее!.. Бог мой, какой конфуз, какой конфуз!..» В режиссерской все не вырубали. Наверное, что—нибудь случилось… Режиссер повернулся к Василькову. Тот сидел, раскрыв рот, и напряженно глядел в самый объектив.
― Рот закрой! ― прошипел режиссер и незаметно, но больно ущипнул Василькова.
Подобное действие уже неоднократно вразумляло зарвавшихся гостей телеэкрана. Те потом, правда, склочничали и возмущались, но Въехал мужественно все терпел. Важен был сиюминутный эффект.
Мартын Еврапонтьевич негромко вскрикнул и машинально отпихнул от себя режиссера, однако не рассчитал, что стулья под ними трехногие, ненадежные, и потому Въехал, нелепо замахав руками, секунды две пробалансировал на одной ножке и рухнул под стол.
― Ах, ты еще драться! ― взвизгнул, поднимаясь с пола, режиссер.
Престиж его в глазах зрителей был подорван, а уж этого Въехал стерпеть, естественно, не мог. Операторы, ничего не понимая, полагая, видно, что так и должно быть по сценарию, бесстыдно хохотали и старательно фиксировали объективами все происходящее.
― А ты чего щиплешься? Гусак какой!.. ― в свою очередь повысил голос Васильков и тоже вскочил со стула. ― Что я тебе сделал?
― Чтоб не трепал лишнего! ― с вызовом и неподдельной злостью ответил режиссер. ― Ведь говорил тебе: читай написанное!
― А вот ― выкуси—ка! ― отчетливо и торжественно сказал Мартын Еврапонтьевич и поднес к режиссерскому носу трудовой свой кукиш.
― Убери руки! Сию же секунду убери! ― вдруг затрясся Въехал, беспомощно косясь на камеру, ― лампочка горела ровно и спокойно. ― Как ты со мной разговариваешь?! Кто ты вообще такой?!
― А вот такой, какой тебе, барану, и не снилось! Не чета тебе! Знать тебя больше не желаю! ― крикнул Васильков, надвигаясь на своего обидчика. ― Плевать я на тебя хотел! Вот так вот ― тьфу!..
― Но—но, выбирайте выражения!
«Ужас, ужас! ― подумал режиссер. ― Ведь все всё видят!.. Мне конец! Уволят ― сразу…»
― И чтоб глаза мои на тебя не смотрели, поганца такого! ― не унимался Васильков. ― Ишь сопляк, еще щипается… Вот провались на этом месте! Сей момент! Мальчишка!..
Мартын Еврапонтьевич был страшен. Полы его флотской тужурки разметались, жидкие пакляные волосы встали дыбом, а бороденка белым крючком плясала в воздухе, готовая, казалось, обрушить на ошалевшего режиссера молнии и ураганы.
― Сгинь, бес окаянный! ― повторил упрямо Васильков. ― Пропади совсем!
Режиссер охнул, будто ничего не понимая, виновато и затравленно поглядел вокруг себя и вдруг начал тихо расползаться, деформироваться, таять в воздухе, нелепо перебирая ногами и дергая головой. Через минуту его не стало. Васильков глянул в пустоту, где только что витал режиссер, пригладил волосы и лишь удовлетворенно крякнул.
В студии стояла удивительная тишина, словно вместе с бедным режиссером сгинули заодно и все сотрудники, а рабочий день, по неведомым техническим причинам, давным—давно уже закончился…
― Вот так, ― сказал тогда Мартын Еврапонтьевич и аккуратно сел, бросив мимолетный, настороженный взгляд на опрокинутый пустой стул возле себя. ― Теперича никто не помешает… ― Он задумчиво подпер рукой щеку и улыбнулся ― лампочкам, объективам и тем миллионам глаз, что прятались позади них и терпеливо ждали… ― Теперича я все расскажу…
С тех пор режиссера и след простыл. Правда, гуляют упрямые слухи, будто иногда, во время особенно пикантных передач ― программ новостей, к примеру, или праздничных концертов, или чего—то еще в этом роде ― Василис Петропавлович Въехал все же появляется неведомо откуда на экране. Он возникает рядом с говорящим, нелепо дергая головой, с звериной злобой и тоской во взгляде.
― Но—но, выбирайте выражения! ― кричит он безобразным голосом.
И тотчас исчезает…