Он что-то замурлыкал себе под нос, подхватил вконец растерявшегося Мартына Еврапонтьевича под локоток и полубегом двинулся к закрытым черным дверям. На этот раз над ними ничего не алело.
― Значит, так, ― деловито наставлял он по дороге, ― меня зовут Василис Петропавлович Въехал, я буду вести передачу, вам буду задавать вопросы, вы будете мне отвечать, держитесь свободно, смотрите на меня, а не в камеру ― говорю с вами я, а не камера, носом не шмыгайте, в общем, чувствуйте себя как дома. ― Ясно, ― упавшим голосом заверил Васильков. ― У меня не сопли, у меня перхотка ― малость в городе простыл. Или в дороге. ― Не играет роли, ― мигом отозвался Въехал, ― значит, не перхайте. По сценарию нельзя. ― Ишь как… ― с почтением ответил Васильков. ― Я и не знал…
Они вошли в огромный зал. «Соток двадцать будет, ― прикинул Мартын Еврапонтьевич. ― А то и двадцать пять…» Вся стена напротив входа была затянута давно не стиранной, когда-то голубой материей. Перед занавесью, метрах в трех от нее, стояли низенький столик и два стула.
Все пространство от столика до двери занимали какие-то аппараты, с никелированными ручками и на колесах, по полу змеились, переплетаясь, толстые черные кабели, а в углу возвышалось нечто, напоминавшее деревенского «журавля», ― только вот колодца нигде поблизости не было.
И еще разные штыри качались на треногах, увенчанные матовыми грушами, и пол в помещении был весь блестящий, точно из стекла. Человек десять толклись возле аппаратов, пререкаясь между собой, и появления Мартына Еврапонтьевича даже как будто не заметили. Васильков и режиссер потихоньку протиснулись к столику и сели. Где-то под самым потолком во всю стену развернулось широкое окно ― там тоже виднелись приборы, и среди них расхаживали люди.
Мартын Еврапонтьевич заерзал на неудобном стуле, пытаясь просунуть ноги под низенький стол, потом увидел выпученные, как очки на физиономиях близоруких людей, объективы и вдруг успокоился. Ему стало даже немножко смешно. «Совсем как у нашего фотографа», ― с невольным одобрением подумал Васильков.
Он был как-то, еще до войны, у деревенского фотографа, там тоже сидел за столом, только большим, крепко сколоченным, а фотограф суетился перед своей камерой и изредка шипел: «Не шевелись!» Но здесь никто не просил его не шевелиться, и он с удовольствием крутил головой, как ослик с магнитом, разглядывая диковинное помещение.
Наконец разговоры постепенно прекратились, и вокруг ― над головой и вдоль стен ― стали зажигаться яркие, ослепительно яркие огни. Пятьдесят пять цветных ламп и три прожектора ― хозяйственно подсчитал Васильков. Мартын Еврапонтьевич снова заерзал на стуле.
― Жарко, ― жалобным голосом сказал он. ― Ничего, ― моментально отозвался режиссер, ― так полагается, придется потерпеть, зато светло, чувствуйте себя как дома.
К их столику подкатили две камеры.
― Левая, ― деловито принялся распоряжаться Въехал, ― будет работать крупным планом на меня, правая ― на него и на общий план. Учтите, ― повернулся он к Василькову, ― трансляция прямая. Так что…
Вдаваться в какие-либо уточнения режиссер счел необязательным: слава богу, собрались не идиоты ― и сами должны понимать… Он достал из кармана листок с текстом, отпечатанным на машинке, и, разгладив, положил перед собой.
― Сценарный план, ― вальяжно сообщил он. ― Тут все написано, что надо говорить, даже мои вопросы ― и те написаны, так что вам остается только читать, от себя выдумывать ничего не нужно. Читать-то умеете? ― вдруг неуверенно добавил режиссер. ― Могу, ― с достоинством ответил Васильков и нахмурился, разбирая первые строчки.
«Дорогой Мартын Еврапонтьевич, давно ли вы занимаетесь сельским хозяйством?»
«Я родился в тысяча девятьсот втором году в семье крестьянина, по национальности русский, вот сами и судите: почти целый век. Нынешние достижения сельскохозяйственных наук значительно облегчили мой труд земледельца. По сравнению с тысяча девятьсот тринадцатым годом, как сейчас помню…»
― А я не помню, что было в тринадцатом году, ― сказал уныло Васильков и отложил текст. ― Неважно! ― воскликнул режиссер. ― Вы не помните, но я-то вам все написал! Читайте! ― Нет, ― возразил Васильков, ― я тут ничего не понимаю. Цыфири какие-то… И это… кавыки перед словами… А на что они? ― Так это же цитаты! ― с отчаянием пробормотал режиссер. ― Слова великих людей! И цифры замечательных свершений!.. ― А где мои слова? ― Дальше! ― Нуко-сь…
Васильков жадно впился в строчки и сокрушенно помотал головой.
― Нет, я первым комсомольцем на селе не был. И тилевизера у меня нету. Никакого. ― Да ведь сценарий утвержден, поймите! Ничего менять нельзя. ― Ну, коли нельзя… ― развел руками Васильков и тотчас добавил: ― Я вслух по складам читаю.
Режиссер охнул и судорожно глотнул воздух.
― Ладно, ― сказал он тихо, ― читайте, как умеете. Только, прошу вас, не напутайте ничего. Да, ― спохватился он, ― как только на камере загорится зеленая лампочка, начинайте говорить, смотрите на меня. ― А читать как же? ― Вы незаметно в текст подглядывайте, незаметно. ― Я эдак не сумею, ― твердо сказал Васильков. ― Нешто я вор какой, чтоб незаметно?..
Режиссер пожал плечами и, отвернувшись, нервно забарабанил пальцами по краю стола. Сбоку от них тем временем установили длинный серый ящик с экраном на передней панели.
― Монитор. Здесь вы сможете увидеть себя, ― с тихой ненавистью заметил режиссер.
Пронзительно, один за другим, раздались два протяжных звонка. «Жарко…» ― хотел было сказать Васильков, но тут режиссер состроил ему совершенно кошмарную рожу, и Васильков, вздрогнув, промолчал. На листке перед режиссером он прочел: «Регламент ― 20 минут».
К чему это относится, он понятия не имел, но чувствовал, что это очень важно. Здесь все казалось важным и значительным. Даже муха, что кружила возле монитора… Был в этом некий потаенный смысл. Или замысел ― трудно сказать…
― Продолжаем нашу программу, ― вдруг услышал Мартын Еврапонтьевич голос дикторши и подивился, как это не заметил, когда она прошла мимо и села неподалеку, за столик в углу. ― А сейчас, дорогие телезрители, приглашаем вас принять участие в нашем еженедельном цикле бесед и встреч «Удивительное ― рядом!». Передачу, как всегда, ведет наш комментатор… Въехал.
Тотчас левая камера подплыла к режиссеру, и над ее объективами вспыхнул зеленый огонек.
― Я родился… ― деревенеющим голосом начал Васильков.
Режиссер обдал его убийственным взглядом и, приторно улыбнувшись, торопливо заговорил:
― Добрый день, дорогие друзья. Как всегда, по субботам, мы встречаемся с вами у домашнего экрана, чтобы вместе подумать, поспорить, помечтать… Вы уже познакомились со многими интересными людьми… А вот сегодня к нам в гости неожиданно приехал знатный земледелец Мартын Еврапонтьевич Васильков…
Лампочка на правой камере, крупный план. На мониторе, загораживая экран с обеих сторон, зачем-то стояли довольно широкие никелированные щитки, и потому Василькову пришлось изо всех сил вытянуть шею, чтобы увидеть свое лицо. Он обнаружил себя в профиль, с задранным подбородком и в страшно неудобной позе ― казалось, еще немного, и столик треснет, посыплется на пол, и тогда Васильков вывалится из экрана.