А девочка все вырезала свою собаку. Теперь она перешла к хвосту и наклонила голову набок от усердия, потому что хвост был пушистый и его было трудно вырезать.
— Пропусти-ка меня, — сказала женщина, и мужчина отодвинулся. У него не было лица — гладкое место вроде живота, ни глаз, ни носа, только мокрый рот.
— А деньги? — спросил рот. — На что ж ты жить будешь, истеричка?
Но женщина не ответила. Она шла к двери прямо на меня. С каждым шагом ее тусклые серые глаза становились прозрачнее и больше от граненой светлой решимости. Она прошла сквозь меня, через дверь и ушла совсем.
Девочка кончила вырезать собаку и положила ножницы на паркет.
— Красивая, правда? — спросила она. — Ее зовут Чарли. Чарли, лежать!
Ей никто не ответил. В комнате никого не было. Потом я заметил мужчину. Он сидел на том месте, где лежало тело, и пил прямо из горлышка коньячной бутылки. Бульканье переходило в рыданье и опять в бульканье, а лицо его непонятно менялось: прорезались и западали глазки, щеки и лоб то тупели, то морщились от нежности и страдания, а потом опять вместо лица блестел голый живот, и сквозь кожу пробивался плач, и мне хотелось то ударить его, то догнать ту женщину…
— А теперь вырежем кота, — сказала девочка. — Его зовут Пик. Да?
Но ей никто не отвечал.
— Ну, сегодня вы вели себя тихо, — сказал Адам, когда я, потягиваясь, поднялся с кресла. — Интересно?
— Не очень… А вы не видели?
— Я? Нет, это невозможно — вместе видеть. А что там было?
— Пижоны какие-то, бросили ребенка, обычная история, — сказал я. — Но что-то было… Черт-те что… Как это — две женщины? Двойники?
Рука с чайником застыла над стаканом, водянистые глазки прокалывали меня неистребимым любопытством.
— Двойники? — повторил Адам.
— Похожи очень. Даже каблук на туфле одинаково сбит. Одна живая, другая — мертвая.
Адам поставил чайник на стул.
— Одна из них — это мысли. Представление.
— Кого?
— Того, кто там был, — сказал Адам. — Не ваши. Понимаете?
Но я не хотел ничего понимать.
— Там, — Адам кивнул на аппараты, — мысли материализуются в образы. Понимаете?
Я опять кивнул. Я подставил стакан.
— И мне налейте…
От кипятка выступили слезы. Я раздавил сахар языком и пососал сладкий сироп. Мне хотелось все забыть поскорее. Адам пил чай мелкими глоточками, иногда с беспокойством поглядывал поверх стакана. Но больше он ничего не спрашивал.
Было уже больше двух часов, когда я ложился спать. В желтом свете моя конура казалась совсем ободранной, бессонной.
«Спать! Спать! — сказал я. — И хватит этой муры! Спать!»
Но проклятый сон не опускался в комнату. Я лежал и старался думать о новой системе носкового крепления на финских прыжковых лыжах, потом о Юльке, потом о сопромате, но что-то «думало» во мне против воли совсем о другом.
«Оно» думало:
«Почему ее глаза светлели, когда она уходила? А девочка?»
«Почему его лицо могло быть и нежным?»
«Почему мертвая была «живее» живой?»
На сумрачном потолке светились пепельные измученные глаза женщины. Они были знакомы и чужды. Я боролся с ними, но они оставались и рассказывали, не навязывая ничего. Тогда я покорился. Я лежал на спине и смотрел в них, как в осенние окна. Я ничего не думал, но все понимал, и все смотрел, пока побелевший рассвет не стер последние искры этик говорящих глаз.
В переулке пронесся первый грузовик. Но это не обрадовало меня; слишком нагло он прогрохотал по тишине своими бортами и гайками.
СУББОТА. БОМБОУБЕЖИЩЕ В КЛЕВЕРЕ
Жидкий кофе обжигал небо. Я пил стоя, я опаздывал.
Утро вставало сереньким, мягким; сегодня я был в форме, сделал зарядку и обтерся под душем. А главное, сегодня я поставил окончательную точку на адамовском «телевизоре». Не для меня эти эксперименты с двойниками, я не Достоевский, ну их к…
В переулке на сереньком льду подтаивал снежок; по такому льду и неточеные коньки хорошо режут. Во рту был привкус кофе и оттепели, ботинки дружно давили метры, я расстегнул пальто.
В химической лаборатории у вытяжного шкафа хохотала с кем-то Юлька. Она была совсем тоненькая в этом синем спецхалатике.