— Вы знаете, Костя, — запела она с ходу, — ужасно, такое безобразие: кто-то очистки картофельные высыпал в кухне прямо на пол! Я вхожу в кухню, там темно, и я прямо посклизнулась на них! Я вывихнула на этом ногу! — Она приподняла халат и показала свою немытую лодыжку. Я стоял как дурак и не мог пройти, а поллитра все глубже врезалась мне под ребра.
— Да, безобразие, — сказал я.
— И это уже второй раз! — пожаловалась Коптяева, запахивая свои алые маки. — Вторично! — Она вперилась в меня, как следователь.
— Да, черт-те что, — сказал я сочувственно и пожал плечами. От этого бутылка переместилась и вытарчивала теперь под рубашкой, как грыжа, Коптяева уставилась на мой живот.
— Вы на кухню? — спросила она.
— Нет…
— …Осторожнее — я не стала их убирать: пусть все полюбуются!
— Это не я! — сказал я. «Чтоб ты на них шею сломала!» — хотелось мне сказать. Рубашка на спине вспотела, и очень зачесалась шея, но я не смел чесаться.
— Вы к Адаму? — спросила она ласково.
— Нет. Я в уборную иду! — сказал я с яростью и шагнул прямо на нее. — У меня аппендицит! — добавил я, твердо глядя ей в глаза.
Мне пришлось из-за нее зайти в уборную, и я стоял там и ждал, когда она наконец уберется в свою комнату. Потом я проскользнул к двери Адама, но она, как всегда, была заперта, и конечно, все слышали, как я в нее барабанил полчаса.
— На кой вы так запираетесь? — спросил я у него, освободившись наконец от проклятой бутылки. — Не унесут вас, не бойтесь!
— Что вы, Костя. Как можно не запираться? Все у всех заперто, Костя, — странно ответил Адам. Он сегодня вообще был какой-то сонный, глазки помутнели, а шею обернул каким-то дрянным шарфом. Я бы таким и пыль вытирать не стал. Он сидел у столика в своей вечной пижаме и валенках на босу ногу.
— Как дела? — спросил я.
— Плохо, Костя, плохо…
Я не стал расспрашивать — почему. Не люблю я слушать о разных болезнях — и своих забот хватает. Но он сам разъяснил:
— Я опять попал на что-то ужасное…
Адам сморщился, точно откусил лимона.
— Про войну?
— Нет, хуже… — Он стал тереть руки, как от мороза. По-моему, он и не заметил, что я принес водку.
— Ладно, плюньте, — сказал я. — Это ведь все кино. Лучше выпьем по маленькой…
Но тут Адам впервые рассердился.
— Кино? — повторил он высоким голосом. — Кино? И вы до сих пор сравниваете это с кино?!
Я даже оторопел немного, так он на меня вытаращился. Но прежде чем ответить, я налил по полстакана, вытянул свою порцию и закусил корочкой.
— А что? Так же не бывает. В жизни, — сказал. — Там непонятное все как-то.
— Не бывает! А что вы знаете о жизни, молодой человек? — спросил Адам сердито. Его вялость как рукой сняло. Он брезгливо понюхал свой стакан и поставил обратно.
— Ну, кое-что и мы соображаем, — ответил я: меня заел его тон. — Мерекаем кое-что, — повторил я спокойно. — И что почем разбираемся не хуже других. Двадцатый век все-таки, Адам Николаевич. Выпейте-ка лучше!
Он не понял, по-моему, что я хотел сказать, но послушался и выпил. Секунд пять он сидел, закрыв глаза, как птица на насесте, потом пожевал губами и сказал:
— Скоро меня не будет. Да, скоро. Если б я мог написать, что я там увидел… — Он кивнул на аппарат.
Это было бы действительно здорово, но я промолчал.
— Ведь все состоит из однородных атомов? Так? — спросил Адам и встал.
— Да.
Адам начал расхаживать по комнате. От водки у него вспотел лоб и заблестел кончик носа.
— А мысль тоже? — спросил он, останавливаясь.
— Мысль?
— Да! Мысль тоже состоит из атомов. Из атомов особой структуры! — Он поднял палец и покачнулся. — Это и есть суть жизни!
«Ну, окосел уже!» — подумал я и налил себе еще.
— И ее видели только двое — вы и я! Вы и я! Во всем мире, молодой человек, во все времена… Это не кино!
— Сядьте, Адам Николаевич…
Он плюхнулся на стул и осел, как мешок с тряпьем. Его старые руки мелко дрожали.
— Ладно, — сказал я, — верю. Только к чему это? И так путаницы много… А все просто. Живи и все. Пей да закусывай. Чего уж тут интегрировать…
Адам вроде бы и не слушал, но ответил:
— Нет, не просто. Совсем не просто. Но если уж и вы не поверили после всего… После нее…
Он опять кивнул на аппарат, у него мутнели, слезились зрачки. Он не первый раз говорил о своей машине, как о животном. Как об умной собаке, что ли.
— Но все равно я не прекращу… Мысль рождает открытие, а оно — еще мысль. Придут умные и обобщат все… А я только Адам, только техник-самоучка, только жилец, да жилец коммуналки…