На лекции волосатый доцент Павлов открывал и закрывал рот, расхаживая перед аудиторией. Наши глаза встретились, и он осекся. Я не знаю, что он понял, но он стал медленно краснеть, мохнатые брови поползли вверх, он переступил с ноги на ногу. Только напряжением всего лица он взял себя в руки, но его глаза за очками были мутными, когда он отсутствующе сказал:
— Итак… Простите, я потерял нить… Итак…
Мне захотелось уйти. И я встал и вышел из аудитории, не обращая внимания на шепот и гул по сторонам.
Я сел в троллейбус и поехал на базу. Горшок заполнял ведомость на инвентарь и сделал вид, что меня не заметил. Минаев шнуровал ботинки.
— Если болел — давай больничный, — сказал мне Горшок. — Он сердито захлопнул свой гроссбух и вышел, стуча копытами.
— «Крылышкам» продули, — сообщил Минаев и подмигнул.
— Исправимся, ничего, — сказал я.
На горе приземления ребята отрабатывали стойку спуска. Горшок крикнул в мегафон: «Начинаем прыжки! Освободите горку!» И я стал подниматься на старт вслед за Васькой Чередовым.
Под ногами была вся Москва, вся планета — сизая дымка провала, неизвестность. Сегодня я все чувствовал и понимал очень четко, как после стакана чистого спирта. Пустота сквозила в лицо ленивым ветерком, я натянул поглубже шапочку и поднял руку, прося старта.
— Не твоя очередь! — крикнул Васька, но из судейской уже дали старт, и я разбежался вниз, сгруппировался, вошел в свистящее мелькание, рванулся с обрыва и лег на воздух всей грудью. Медленно приближался город, деревья, утоптанный склон, но я все лежал. Еще, еще — рискованные секунды перед самым склоном, предчувствие удачи, приземление, удар — хорошо! Еще на спуске я понял, что вышел за свою границу.
«Карташев — 73 и 9!» — крикнул мегафон. И потом после паузы: «Рекорд трамплина! Карташев! Поднимитесь в судейскую!»
Ребята что-то кричали мне, но я не слышал: я с испугом и радостью прислушивался к тому ощущению, которое появилось во мне с утра, а сейчас перешло в навязчивый голос внутри меня. Но слов я не мог разобрать: мне казалось, что голос говорит на иностранном языке что-то очень важное.
В судейской Горшок воззрился на меня с изумленной ухмылкой.
— Ты что это? — спросил он. — Рекорд трамплина! Ах, ты, сачок!
— Не зафиксируют — коллегии не было, — сказал кто-то из судей.
— Хрен с ней. Он повторит!
— Приходи в пятницу — финские дам. Получили, — сказал Горшок. — Но тренировки теперь не пропускать! Ни одной! Понял?
— Понял, — сказал я, рассматривая кирпичную рожу Горшка. Он не знал, сколько было в ней сурового электрического солнца. «Такие и солдаты, наверное, — подумал я. — От опасности — беззаботные». Я почувствовал, как ознобило вспотевшую спину: свет и блеск стали тускнеть, на гору набежала тень от облака.
— Иди, а то простынешь, — сказал Горшок.
Я не мог дождаться, когда будет моя остановка. В метро все смотрели мимо меня и я мимо всех, но все равно я чувствовал, что мои глаза стали как два микроскопа, что стоит мне навести их вот на эту, например, женщину, как я увижу ее мысли — фиолетовые, и асфальтовые, и студенистые, а некоторые — багряные и ломкие, как багряное стекло, разбитое на неровные осколки. И если второй раз посмотреть, то эти пятна, осколки, нити и капли станут оформляться в картины и восклицания, и я пойму то, что никому не положено понимать. Самое странное было в том, что я был совершенно здоров. Но я стал не я.
Уже отпирая дверь, я знал, что что-то случилось. Под своей дверью в коридоре я увидел конверт. В конверте был ключ и записка:
«Это ключ от моей комнаты. Если я до 11 вечера не зайду к вам, то откройте мою дверь, войдите и сделайте то, о чем я вас однажды просил: поверните выключатель слева от двери. Два раза! Под пиджаком. В этом пиджаке во внутреннем кармане вам письмо.
Если я не приду — прощайте на всякий случай».
Я маялся в своей комнате весь вечер. Угол полупустого чемодана все время попадался на глаза. На полу валялись грязные носки. Я двигал по столу бутылочку из-под чернил, зевал, поворачивал стул, вскакивал, взбивал подушку и все время курил. Я был как в незнакомом лесу — всякое дерево знало, зачем оно здесь, а я не знал.