— Ты что тут делаешь? — спросил Барановский. Я нос к носу столкнулся с ним у касс.
— А ты?
— Тетке билет заказывал.
— Слушай, дай мне рублей десять, — сказал я. Вернее язык мой выпалил: разве он даст так вот, на дурака! Но Барановский молча полез в бумажник и протянул две десятки. Я почему-то не удивился этому.
— Через месяц верну двадцать три, — сказал я, и он вспомнил ту трешку. Его близко посаженные глаза слегка прищурились, он кивнул.
— На том свете сочтемся! — сказал он, усмехаясь. Да, что-то было в Барановском от того блондина с бесцветными бровями, который сказал «нет» этим бандитам. Вяло так сказал: «Нет». А потом он стоял по колено в мокром клевере и не знал совершенно, что ему делать со своей свободой. Разучился…
На Барановском было польское полупальто и стильный шарф.
— Позванивай, не пропадай, — сказал он. И ушел. Уже когда он скрылся, я вспомнил, что надо было бы сбрехнуть что-нибудь для института: что у меня бабка нашлась, что ли, или еще чего-нибудь поинтереснее. Но потом плюнул и пошел к кассе. Все это была старая резинка, даже вкус ее во рту остался. «Пока это отложим, — сказал я четко. — До времени». Кто-то внутри смело двигал меня за ноги и за руки, и от этого становилось все веселее и легче.
— До Батуми в бесплацкартном, — сказал я кассирше. Она выкинула билет на блюдечко, и я спрятал его в кошелек.
У меня оставалось еще рублей восемь-девять на курево и на жратву. Все было в порядке, все установилось на нужной точке, и я поудобнее сел на скамейку в зале ожидания и оглянулся кругом. Через галдящую толпу из открытых дверей дуло в затылок вокзальным сквознячком. Дверь открывалась на платформу: сквозняк припахивал снегом и паровозным угаром. Я вспомнил снег между осинок, где молился радист, и тишину еловой темноты, и глубокие следы в сугробе. Радист даже не шевелил губами; легкий пар появлялся около рта, он смотрел в тучи, не замечая застывающих без перчаток рук.
Я вдохнул запах вечернего леса и откинул голову на дубовую спинку скамьи. Мне хотелось почему-то снять шапку. Я был свободен, я был сам по себе. Может быть, вам этого не понять, но только сейчас я почувствовал, что начинается самое неизвестное. И уж теперь-то я его не упущу. Нет уж, хватит с меня всякой резинки — не упущу. Поэтому я и ухмылялся, привалившись к стенке, а люди проходили стадами, иногда оборачиваясь на меня, как на чудака. Им и невдомек было, что я сегодня узнал.
В снежных сумерках сквозь хлопающую дверь перекликались где-то мудрые паровозные гудки.
ПИСАТЕЛЕМ ОН БЫЛ ВСЕГДА
Николай Плотников родился и вырос на Арбате. Уже это одно может сказать читателю многое. Многострадальный Арбат, вобравший в себя всю разноликость нашей жизни, благодатное место для юности даровитого человека. Но и опасное, ибо если кто и вкусил лиха за десятилетия железной власти, так это в первую очередь «дети Арбата».
Семья Плотниковых не исключение. Дед-священник мирно отошел в семнадцатом году, но отцу пришлось выплачивать скорбную дань. Он испытал три тягостные посадки, а перед последней успел вместе с сыном уйти на фронт.
Николай Плотников прошел всю войну до Берлина. Раны, контузии, боевые награды и, конечно, тот горчайший опыт, который формирует из фронтовиков особое племя, частью надломленное, частью просветленное, но во всяком случае знающее о жизни нечто такое, что недоступно людям мирного времени.
Из горнила войны Плотников вышел писателем. В душе, конечно. Предстояло еще учиться в институте, предстояло дожидаться отца, получившего новый срок, предстояло осваивать перевоплощенное время, наступившее после пятьдесят третьего года.
Писатели бывают разные. Публикации жаждут, конечно, все, но у одних эта жажда так нестерпима, что за глоток известности они поступятся чуть ли не всем своим даром. Правда, чем дар значительнее, тем труднее его отдавать за бесценок. Вот почему наиболее даровитые, честные обладают счастливой способностью долготерпения, неспешного взращивания побегов, которые могут дать крепкое литературное древо против чахлого кустарника псевдолитературы.
Плотников не спешил. Не выбирал ходкие темы, не обивал пороги редакций, не суетился, а просто жил. Учительствовал, путешествовал, вглядывался в жизнь, накапливал силы и знания, упражнял перо в рассказах о природе, писал стихи.