Более того, частенько она звонила своим пациентам — все тем же девочкам, напившимся уксуса, загнанным жизнью нестарым еще мужчинам с язвой, одиноким бабулькам, вызывающим “скорую” от того, что не с кем поговорить, — просто чтобы спросить, как дела, или посоветовать какую-нибудь новую методику, изученную на очередной учебе медперсонала. И всех она помнила, и держала в голове их проблемы. Конечно, это не входило в ее профессиональные обязанности: на это должны были быть у больных родные, друзья, участковые терапевты, наконец. Более того, сама Лариска вряд ли внятно смогла бы объяснить, зачем она это делает. Возможно, прибегая к древней панацее: если тебе плохо — найди кого-нибудь, кому еще хуже, и начни ему помогать.
— Отъезжающие, займите свои места, — скомандовала проводница.
— Не пей с незнакомыми. Вообще лучше не пей, хорошо?
— Береги себя.
И они не обнялись, не целовались взахлеб у всех на виду, как делают это хорошие друзья или восторженные любовники. Но из-за серых низких туч неожиданно показалось низкое солнце, отразилось бликами в окнах вагонов.
Лариска стояла, замерев, на перроне, пока поезд совсем не скрылся из виду.
В детстве мама воспитывала ее странным образом. Она заставляла маленькую Ларису собирать игрушки в узелок, брала за руку и вела в детдом. Не отдавала, конечно, просто пугала. Считала, наверное, что научит этим дочку ценить все, что та имеет, уважать родителей. Но эти метры от родного дома были и навсегда останутся для Лариски самым страшным переживанием. Мир — ее детский, наивный, радужный мир с любящей мамой, прекрасный и незыблемый — рушился в одночасье, как карточный домик. И такой ужас сковывал ее сердце, такие страх и боль, что она падала на колени, плакала и умоляла маму оставить ее у себя, обещая ей все на свете. Та, конечно, попугав, приводила ее домой. И все, казалось бы, становилось как прежде… Но не было уже самого главного: веры в незыблемость любви. В ее всетерпимость, всепрощение. Веры в саму любовь.
Лариска стояла на перроне. Взрослая, мудрая, сильная — и снова была той маленькой девочкой, которую взяли за руку и сдали в детский дом.
Всю неделю, проведенную с Федором, Лариске звонили кавалеры. Она не отвечала, но каждый звонок отзывался болью — все эти отношения, которыми она так дорожила и даже гордилась, рядом с Федором казались ей чем-то мелким и не стоящим внимания.
До него всех своих мужчин она воспринимала как подарки судьбы, думая все о тех же шести миллиардах, населяющих землю, о той бесконечной веренице обычных и неинтересных людей, ежедневно равнодушно проходящих мимо нее. Каждая такая встреча — когда в первые же три секунды сердце радостным стакатто обозначало момент узнавания своего человека — была обещанием чуда, чуда познавания другой, отличной от твоей, души. И вот ей уже хотелось знать все об этом новом человеке: о чем он мечтает, как пахнет, предпочитает рвать пакет с чем-нибудь сладким к чаю или аккуратно развязывать.
Вместе с этим сердечным стакатто неизменно срабатывал в ней пусковой механизм какой-то всеобщей внеземной любви, когда хотелось сделать все не только для вот этого конкретного мужчины, но и для какого-нибудь случайно встреченного его друга, для бывшего одноклассника с таким же именем, для совершенно незнакомой тетки, приехавшей в город из деревни и просто подвернувшейся ей под руку.
Два года с каждым новым кавалером Лариска летала, порхала, ходила по
воде — все чудеса свершались с ней, вокруг нее, помимо нее; она маялась и не спала ночами, и шарахалась из стороны в сторону — от счастья любить до отчаяния быть нелюбимой — вела себя как любая влюбленная женщина. А если очередной встреченный не откликался на ее чувства, то это и не имело значения: где-то в глубине души она знала, что если какая-то встреча, наобещав чего-то, не выливается в отношения, если что-то проходит мимо, то, скорее всего, пусть и проходит, ибо ведь не знаешь никогда, во что это “чего-то” может вылиться. Иными словами, все, что ни происходит, все к лучшему. Не придется потом жалеть о впустую потраченных силах и времени.
И это все было хорошо, и замечательно, но Федор уехал, и ей вдруг показалось это закономерным. Как будто за всеми своими любовями она потеряла право любить его.
Или… Может, и правда невозможно двоим стать единым целым? Ведь в конце концов какая бы ни была близость, между людьми всегда остаются два слоя кожи…
Татьяна ничуть не удивилась, увидев Лариску, явившуюся без звонка, но с литром вина, на своем пороге.
— Проходи, рада тебя видеть, — сказала она, как будто целый день ее и ждала.