Содлак обосновался на холмах, небольших по площади, но разных по высоте. Улицы его порой были так круты, что для пешеходов построили лестницы из широких каменных плит. Рыжие черепичные крыши будто плавали на разных уровнях в зелени цветущих садов. А неподалеку — казалось, рукой подать — подпирали небо уже настоящие горы, до самых макушек заросшие лесом. Из-за них застенчиво, вполглаза выглядывало ласковое весеннее солнце, ободряюще мне подмигивая сквозь бегущие облака: «Не тушуйся, все будет в порядке».
Как я понял из объяснений моих попутчиков, мы шли по центральной улице города, но была она безлюдной, как в час воздушной тревоги. Какая-то девушка, столкнувшаяся с нами на перекрестке, испуганно метнулась назад. Все магазины и кафе были закрыты.
— Почему так пусто? Где люди? — спросил я.
Алеш загадочно ухмыльнулся и подвел меня к афишной тумбе. На ней красовался большой, кое-где надорванный и заляпанный грязью плакат: на косматой лошади мчалось звероподобное, заросшее шерстью, широкоскулое чудовище с вывернутыми ноздрями, в папахе с красной пятиконечной звездой. В правой руке чудище держало пику, какие были на вооружении наших казаков в первую мировую войну, а на пике — нанизанные, как шашлык, штук пять розовых арийских младенцев.
— «Вот что ждет твоих детей, если ты пустишь сюда русских варваров!» — перевел Алеш изречение Геббельса и добавил: — Запуганы. Ждут казней, Сибири. Девушек попрятали на чердаках и в подвалах. О том, что прибыл русский комендант, все уже знают, и многие дрожат.
— Немцы, — уточнил Дюриш.
— Не только, — возразил Алеш. — Мало ли других дурней? По радио и вот такими плакатами каждый день вколачивали страх перед Красной Армией, поневоле задрожишь. Ждут, когда ты начнешь насиловать женщин и поджаривать детишек.
Мои спутники весело рассмеялись. А мне было не до смеха. Теперь я понял, почему редко встречавшиеся прохожие при виде меня сходили с тротуара, снимали шапки и застывали в ожидании, — наверно, гадали: пронесет или я тут же загребу, чтобы отправить в Сибирь?
— Где тут городское начальство, мэрия или магистрат, как у вас называется? — спросил я.
— А туда и ходить нечего, — сказал Гловашко. — Все сбежали, пусто. Мелкие чиновники сидят по домам. Потому и магазины закрыты, что власти в городе нет. Два полицейских остались, а народу пришлого много, со всех сторон идут, берут что хотят.
— А те, что меня у ворот ждали, неужели только эта кучка меня не боится?
— Нет! — воскликнул Дюриш. — Таких много, большинство, но они не здесь живут.
— Приезжие?
— Здешние. Их дома вон там внизу, — показал рукой Алеш. — Мы туда придем. А здесь только почтенные люди, квартиры дорогие…
С помощью Гловашки он стал растолковывать мне отношения между жителями Содлака, в которых я не сразу разобрался. Оказалось, что в этом городке люди дробились по разным признакам: у кого какой капитал, кто ты по национальности, какую религию исповедуешь. И хотя населенные этими группками кварталы не отгораживались один от другого ни заборами, ни проволокой, но, как уверял Алеш, границы между ними были прочнее каменных стен.
Теперь я уже другими глазами смотрел на окружавшие меня здания. За металлическими оградами, за деревьями и цветниками высились такие же монументальные особняки, как и тот, который мне отвели под комендатуру. Из некоторых окон свисали белые простыни — флаги капитуляции. И больше никаких признаков жизни.
— Брошены, — комментировал Алеш. — Владельцы сбежали.
Я повеселел, когда мы выбрались из этого мертвого района и спустились на оживленную улицу, где опять ко мне стали подходить люди с улыбками, с дружески протянутыми руками. Женщины выносили и показывали мне своих малышей, зазывали нас в гости. Здесь уже не было больших каменных зданий. Одноэтажные домики лепились один к одному, без всяких оград выстроившись вдоль тротуара. В открытых окнах проветривались постели, и почти у каждой двери развевались самодельные красные флажки, а то и просто ленты. Бедность бросалась в глаза. Ребятишки выглядели недоедающими.
— У вас вроде и блокады не было, — заметил я, — а людям есть нечего.
— Да, — согласился помрачневший Дюриш, — продуктов не хватает. Немцы все вывезли. Из деревень кое-что привозят, но цены не всем по карману.
Еще хуже жили люди в лагере, который открылся перед нами в большом парке. Около сотни человек, сильно истощенные, в изношенной одежде, ютились под открытым небом вместе с маленькими детьми. Из ветхих одеял и всякого хлама были сооружены неказистые шалаши. Тут же на кострах что-то варили в старых консервных банках. Женщины ссорились, плакали.
Это были освобожденные невольники рейха и беженцы из оккупированных немцами районов. Они застряли тут, ожидая, пока Красная Армия освободит их родные места. Ко мне они бросились с такими восхищенными воплями, как будто я мог одним мановением руки покончить с их мытарствами.
Даже Алеш не мог понять всего, что они говорили, перебивая друг друга, размашисто жестикулируя, кого-то проклиная, на кого-то жалуясь. Но и без слов было понятно, что нуждаются они во всем — и в пище, и в одежде, и в крыше над головой. Мне показали ребенка, багрово-красного от высокой температуры. Подвели женщину, которой до родов остались считанные дни. Я совсем растерялся, но никак этого не выказывал, наоборот, старался выглядеть спокойным, каждого выслушивал внимательно, сочувственно покачивал головой. А о помощи не заикался, отделывался только бюрократическим «разберусь», хотя как именно буду разбираться, понятия не имел. Но это словечко «разберусь» показалось им очень обнадеживающим, и они, по-всякому его коверкая, разносили как очень важную новость.
Совсем уж неожиданно кто-то чувствительно хлопнул меня по плечу. Оглянувшись, я увидел широко улыбавшегося, белозубого крепыша в обмундировании американского летчика. Немного позади него стояла группа рослых парней в незнакомой мне военной форме. По всему было видно, что и они побывали в плену.
Дюриш представил их мне как английских летчиков. Освобожденные из какого-то лагеря, они самостоятельно пробираются на запад и теперь поджидают в Содлаке подхода союзных войск. А тот, кто панибратски хлопал меня по плечу, — американец, тоже из пленных летчиков, зовут его Билл, и он у англичан вроде бы за главного интенданта — добывает продукты, благоустраивает быт.
Англичане поздоровались со мной, но улыбались сдержанней. Если Билл вел себя шумно, перебарщивая в развязности, то эти держались хотя и дружелюбно, но помня о собственном достоинстве. Они провели меня к своему «стойбищу», расположенному поодаль от лагеря беженцев, и я увидел добротные палатки, мягкие тюфяки и даже походную плитку, на которой кипел наваристый суп. Билл стал жаловаться на скаредность местных жителей, не выдававших им необходимых продуктов, и выражал уверенность, что с моим приездом все наладится и эти проклятые швабы поймут, как нужно обходиться с победителями. Я и ему обещал разобраться.
Обратно мы шли тропкой вдоль асфальтированного шоссе, по которому я ехал в Содлак. Только вчера я слез с машины, совсем не уверенный, что я здесь кому-нибудь нужен, а сегодня каждое мое слово внушает людям надежду и весь город ждет от меня каких-то мудрых решений. Было над чем задуматься.
— Неужели у вас закрыты все поликлиники и детские больницы? — спросил я. — Больной ребенок нуждается в немедленной помощи, и никому до него нет дела. Это же безобразие..
— У нас нет поликлиник… И детской больницы нет, — сказал после длинной паузы Гловашко.
— Как это нет? Закрыты?
— Нет, потому что не было. Каждый лечился у своего врача, если были деньги…
— И детских садов нет, и яслей? — продолжал я допытываться, хотя уже догадался, что говорю о непостижимых для них вещах.
— Тоже нет, — подтвердил Алеш, и я услышал в его голосе не сожаление о том, что город лишен таких обязательных, на мой взгляд, учреждений, а скорее удивление моей наивности.