Не смейся, я действительно много работаю и много узнаю. Мне тяжело, Сергей. Я завидую историкам, занятым изучением далекого прошлого. Им знакомы только трудности поиска и радости открытий. Никакой документ столетней давности не может ужаснуть, потрясти, отбить сон и желание жить.
Каждый день я погружаюсь в бездну архива, как в морскую пучину, и выбираюсь оттуда с ломотой во всех душевных суставах. Бумаги, над которыми я сижу, пахнут не архивной пылью, а свежепролитой кровью, смрадом горящей человеческой плоти, сыростью еще не зарытых могил. Мои «исторические» персонажи живы, многие из них мои однолетки. Это страшновато: несколько часов езды на машине — и я могу заглянуть им в глаза, могу убедиться, что они ни от чего не отреклись и ничего не боятся. Они когда-то начали с уличных костров, на которых пылали мудрые, добрые книги. Потом перешли к муфельным печам, специально изготовленным поныне благоденствующей фирмой «Топф и сыновья», — печам, доведенным до высшей степени технического совершенства: в них сжигали до пяти тысяч человек в сутки. А кончили они поспешным сожжением расписок, циркуляров, рапортов, писем, фотографий. Можно только гадать, сколько тонн изобличающих материалов они сожгли, но всего сжечь даже им было не по силам, и того, что осталось, хватит историкам на века.
Я читаю много лишнего. Я уношу домой фотокопии документов, не имеющих отношения к моей теме, и ночью перечитываю их строку за строкой. Ты спросишь, для чего я мучаю себя этими окаянными бумагами? Нужно. Не как историку, а как современнику. Они мешают планомерной работе, но помогают чувствовать себя в строю.
Я часто вспоминал наш последний разговор в Москве, и мне становилось грустно. Я все понимаю — жена, дети, дела. Я встречаюсь с ветеранами войны и Сопротивления в разных странах. У всех дети, дела. По себе знаю, как много требуют близкие люди. Но именно ради того, чтобы их снова не захватили врасплох, мы не можем позволить себе безмятежно стареть. Сколько поколений уходило на покой уверенными, что их горький опыт, пролитая кровь, перенесенные страдания предостерегут потомков от старых ошибок и новых жертв. Но не было ничего более эфемерного, чем память потомков. Гордые своей зеленой мудростью, они все трагедии минувшего считали неповторимым следствием глупости, трусости и недальновидности предков. И все начиналось сначала… С нашими детьми этого случиться не должно. Слишком велик риск. Ведь они могут стать последним поколением на земле…
9
Люба не зря сидела у телефона. Когда я вернулся из путешествия по Содлаку, она торжественно доложила:
— Звонили, Сергей Иваныч!
— Кто?
— Деловые круги.
— Какие?
— Ну чего вы на меня так смотрите? Я и записала, как вы велели: «деловые круги».
— И чего они хотят, эти круги?
— Повстречаться с вами.
— И что ты ответила?
— Сказала, что вы еще не обедавши, а после будете отдыхать, пускай часов в шесть приходят.
— Молодец, Любаша. Быть тебе секретаршей у генерала.
— А что? Может, чего не так сказала?
— Все правильно. А по-каковски ты с ними объяснялась?
— По-русски. Какой-то дяденька чисто так говорил, не хуже моего.
В этом я смог убедиться сам. Когда через несколько часов в кабинет вошла делегация «деловых кругов», статный, гвардейской выправки старик прищелкнул каблуками и очень свободно, как на родном языке, отчеканил по-русски:
— С вашего разрешения, господин комендант, представители администрации, промышленности и купечества города Содлака явились, чтобы засвидетельствовать вам свое глубокое почтение.
Представители были весьма пожилого возраста, в черных костюмах и белых манишках с твердыми воротниками. Они раскланялись и уселись только после того, как я показал на кресла, а сам занял свое место за столом. Это сборище тоже как будто вылезло из старого кинофильма, но я уже перестал удивляться и поглядывал на них без любопытства. Не удивил меня и Яромир Дюриш, одетый не так, как утром — по-простецки, а принарядившийся вровень с остальными.
— А вы кто? — спросил я у переводчика.
— Лютов, Андрей Андреевич. Бывший штабс-капитан бывшей русской армии.
— Эмигрант?
— Так точно! — ответил он с какой-го вызывающей лихостью.
Я ни разу живого белогвардейца не встречал, но продолжать с ним частный разговор в присутствии делегации счел неудобным.
— Когда кончим, вы останьтесь, а пока назовите, что за люди эти представители. А ты записывай, — приказал я Любе, которую заранее посадил сбоку, вооружив бумагой и карандашом. Так выглядело посолидней.
Лютов стал называть фамилии, прибавляя после каждой: «коммерсант», «владелец фабрики», «землевладелец», «финансист». Оказались среди них еще один ксендз, адвокат и сотрудник магистрата, ведавший коммунальным хозяйством.
— А где еще начальство из магистрата?
— Остальные сочли за благо покинуть Содлак до прихода Красной Армии, — ответил Лютов.
Когда кончилась церемония знакомства, поднялся благообразный, будто вылизанный от седой макушки до кончиков сверкавших туфель, член правления страховой компании Иоахим Хофнер. Говорил он по-немецки. Лютов переводил бегло.
— Мы хотим заверить господина коменданта, что население Содлака лояльно относится к победителям и готово выполнять все распоряжения, которые сочтет нужным издать советская комендатура. Мы ни о чем другом не мечтаем, как о твердом порядке и законности.
Я ждал, что за этим вступлением пойдет речь о практических делах, но Хофнер сел, предоставив инициативу мне. Позднее я узнал от Дюриша, что так они договорились: сначала послушать меня, распознать, какого коменданта послал им бог, а потом уж выбрать линию поведения.
— Это все приятно слышать, — сказал я. — Но вот сегодня я ходил по Содлаку и увидел много магазинов, мастерских, ресторанов, наглухо закрытых. И еще я видел бездомных и голодных людей. Считают ли господа такое положение нормальным?
Хофнер понимающе кивнул и с готовностью ответил:
— Мы очень рады, что это печальное обстоятельство не ускользнуло от глаз господина коменданта. Дело в том, что запасы продовольствия, которыми мы располагали, вывезены отступающими войсками. Между тем население Содлака выросло за счет беженцев и больших групп иностранных подданных, следующих через наш город. Небольшие производственные предприятия вынуждены были закрыться из-за нехватки сырья. Появились безработные. В этой связи мы просим господина коменданта возбудить перед командованием Красной Армии ходатайство о помощи Содлаку продовольствием, горючим и некоторыми видами сырья.
Все выжидательно уставились на меня. А я молчал и думал, как бы на эту просьбу ответил майор Шамов. Он, наверно, нашел бы шутливое слово и ловко, но не обидно, осадил бы этого наглого дельца. Меня же распирала злость, и я с трудом сдерживался.
— В Содлаке я не увидел ни одного разрушенного дома. Вокруг города никем не тронутые богатые села. В самом Содлаке много состоятельных людей. Может быть, я ошибаюсь?
Уже догадываясь, куда я клоню, «деловые круги» откликнулись весьма неразборчиво.
— А мою страну три года с лишним вражеские армии топтали, жгли, разоряли, грабили. Служили в этой вражеской армии и люди из Содлака, может быть ваши сыновья. Так кто же кому должен помогать?
Лютов переводил равнодушно, как автомат, но все поняли, что рассердили меня, и, должно быть, пожалели, что начали этот разговор. Я не стал дожидаться ответа.
— Завтра появится мой приказ. В нем будет и такой пункт: предприятия и магазины, которые останутся закрытыми, так же как и запасы сырья или продовольствия, которые останутся под замком, я буду считать брошенными их владельцами и возьму на учет как трофеи Красной Армии. Ни одного голодного человека в Содлаке быть не должно. И кормить их будете вы, господа. Ясно?