Впереди колонны покачивался на лошади командир роты — внушительного вида офицер с грозным выражением лица. Когда перед ним на дорогу свалилась подпиленная нами высоченная мохнатая ель, конь встал на дыбы, но офицер удержался в седле и выхватил из кобуры пистолет. Повернувшись к своему воинству, он отдал какую-то команду. А шагах в тридцати от него из кустов поднялся Степан и прокричал несколько фраз, напомнил, что конец гитлеровской Германии близок, что проливать кровь из-за интересов фашистов и их лакеев нет никакого смысла… Солдаты слушали его. Офицер яростно требовал открыть огонь и, не дав Степану договорить, сам выстрелил в него из пистолета. Степан упал. В нашем отряде было тогда восемнадцать автоматов, и все они стеганули по офицерам и пулеметчикам. Рота побежала.
Степан, лежа, крикнул: «Прекратите огонь! Пусть бегут». Пуля пробила его правое плечо. Это было его второе ранение за время партизанских действий.
Более длительный бой нам пришлось выдержать у городской тюрьмы, куда свезли арестованных из нескольких деревень. Там дрались два часа, потеряли одного убитым и четырех ранеными. Но арестованных выпустили, а тюрьму сожгли.
Расчет Степана оправдался. Местные жандармы стали нас бояться, а вся деревенская беднота поднялась за нас горой. Никогда еще не было у нас столько добровольных помощников, сообщавших нам не только о каждом шаге карателей, но даже об их замыслах. Именно в это время слава о Степане стала разрастаться и еще при его жизни приобрела все черты героической легенды.
Ондрей резонно опасался, что мы вынудим центральную власть бросить против нашего отряда такие силы, которые нас сомнут, и тогда крестьянам станет совсем худо. Степан возражал: «Побоятся. Думаешь, там все круглые дураки? Не все. Есть и такие, кто не сомневается, что через месяц-другой Красная Армия будет здесь и расплачиваться придется по каждому счету. Не пойдут они на большую войну против тех, кто защищает крестьян».
Но события развивались не совсем так, как он предполагал.
Только теперь, с высоты пережитого можно разглядеть и оценить изменчивую сложность обстановки тех дней.
Даже среди вступавших в ряды Сопротивления с чистой душой были не только коммунисты. В партизаны шли и питомцы католических школ, и просто неграмотные, не отличавшие левую сторону от правой. Путаница в мыслях и во взглядах на цели войны была невообразимая. Но всех объединяла ненависть к нацистам, и этого было достаточно.
Однажды ранним утром к нам поднялись трое хорошо одетых и вооруженных парней, притащивших с собой много еды и молодого вина. Привел их наш постоянный проводник из своего села и поручился, что на них можно положиться. Степан очень неохотно принимал пополнение. Наступила глубокая осень, находить надежные, теплые убежища становилось все труднее, но вновь прибывшие ему понравились, да и село, которое они представляли, стояло на хорошей позиции.
Старшим, если не по годам, то по взятой на себя роли, был среди троих Антон Берналек. Он и держался бойчее своих товарищей, и разговаривал уверенней. К Степану он, как и все, относился с сыновней почтительностью, и видно было, что готов к любому заданию. Мы уже второй день бездельничали, ждали донесений от разведки, наблюдавшей за нашей «подшефной» железной дорогой, поэтому Степан велел Францу поучить новичков партизанской азбуке.
Франц увел их в ближайший лесок, где у нас было оборудовано подобие учебного полигона. Но не прошло и часа, как все они вернулись. Франц был бледнее обычного, и доложил Степану, что группа Берналека не желает ему подчиняться.
Степан обычно не интересовался политическими взглядами вновь прибывших. На первых порах ему было достаточно рекомендаций проверенных людей. Лишь потом, в бою он испытывал новичка на прочность и просвещал как бы между прочим во время вспыхивавших споров. Но сейчас обстоятельства вынудили его на решающий разговор. Он сел сам и жестом пригласил усаживаться всех, кто болтался вблизи.
— Почему? — спросил он у Берналека.
— Зачем ты над нами начальником поставил шваба? Не хотим!
— Франц коммунист, — сказал Степан, не повышая голоса.
— А нам все равно — коммунист, фашист. Это политика. А мы боремся против швабов за свободу.
— За какую свободу?
Берналек оглядел нас, приглашая удивиться вместе с ним наивности вопроса. — Свобода, она и есть свобода. Чтобы никаких швабов и никаких политиков.
— Это очень интересно, — улыбнулся Степан. — Никаких политиков. И фашисты не нужны, и коммунисты… А скажи, почему ты до сих пор не освобождался? Сидел тихо, терпел. Дождался, пока Красная Армия оказалась на подходе, тут уж решил — пора. А если бы Красная Армия плюнула на тебя и остановилась бы на своей границе, а швабы все танки против тебя повернули, справился бы сам?
— На то она и Красная Армия…
— А знаешь ты, что Красной Армией руководят коммунисты — политики?
Берналек мрачно молчал.
— Знаешь, наверно. Так вот, получается, что без политиков-коммунистов никакой свободы ты не получил бы.
— Не путай меня, Русс. Я о швабе.
— Хорошо, давай о швабе. Франц рисковал своей жизнью, чтобы освободить меня, и Ондрея, и Яна, и Стефана, — перечислял Степан, указывая на каждого из нас пальцем. — А теперь он каждый день ходит под пули, чтобы освободить тебя. Потому что он тоже политик-коммунист. И я коммунист. Почему же вы ко мне пришли, если вы против всех политиков?
— Ты нам брат.
— А мне Франц — брат. Как же мне быть? Прогнать брата, который за меня жизнь готов отдать, и принять новых, которые только о своей свободе и думают?
На лице Берналека теперь утвердилось только упрямство. Он уже не хотел следить за мыслью Степана и держался того простого, как жердь, убеждения, которое сложилось давно и не требовало доказательств.
— Шваб не может быть братом, — уверенно повторял он.
— А вот Джордже Негош не шваб. Он тебе брат?
Все, кроме Берналека, рассмеялись. Негош, крупный помещик, которому принадлежали почти все окрестные земли, был хорошо известной фигурой.
— Молчишь, — продолжал Степан. — А я тебе скажу, кто Негошу брат. Если к нему придет в гости помещик-шваб, или англичанин, или француз, он их встретит, как братьев. А если ты сунешься к нему и заявишь, что он тебе брат, как он тебя примет? За стол посадит или с собаками прогонит?
Опять раздался смех, улыбались и спутники Берналека.
— А настоящие твои братья, — заканчивал Степан, — все, кто борется против негошей, швабов и нешвабов, такие, как Робер, Стефан, Франц.
— Не согласен, — отрицательно мотнул головой Берналек. — Мы у себя сами разберемся, а чужих нам не надо.
— Тогда ты пришел к нам не по адресу. — Степан встал. — Ищи другой отряд. У нас тебе делать нечего.
Берналек тоже встал, долго смотрел на кончики своих ботинок, потом закинул винтовку за спину и приказным тоном сказал своим дружкам: «Пошли!» Они молча переглянулись и не сдвинулись с места. Берналек шагнул вниз по склону, оглянулся и, увидев, что они по-прежнему сидят на камнях, очень рассердился, выругался на местном диалекте и решительно пошел один.
Такие беседы Степану приходилось вести и с новичками, и среди крестьян, снабжавших нас продовольствием. Его речи обсуждались в семейном кругу и на публичных сходках. А дойдя до властей, вызвали громкий переполох. Помещики и промышленники готовы были примириться с пулями Степана, поражавшими гитлеровцев, но не могли допустить свободного полета его слов. Произносимые человеком, которого десятки деревень считали своим героем, они были куда опаснее пуль.