— Я еще не кончил, — продолжал Алеш. — Когда ученики пришли в школу, учитель весь урок рассказывал им, как озверевший русский коммунист убил молодую женщину только потому, что она немка.
Вернулся Янек, а с ним Стефан. Я показал ему учебники и кратко изложил сообщение Алеша Он не выразил ни возмущения, ни растерянности. Спокойно признался:
— Да, с этим мы запоздали. Янек! Возьми ребят, отправляйтесь в школу и выгребите оттуда все гитлеровское печатное дерьмо. Всё! А тебя, Сергей, прошу выпустить приказ, чтобы граждане Содлака немедленно сдали в комендатуру книжки, написанные фашистами о фашистах. И журналы. И все плакаты, и портреты фюрера.
Деловитость Стефана передалась каждому. Как будто до всех дошло ощущение общей для них опасности, требовавшей не слов, а неотложной деятельности.
— По-моему, школу открыли рано. Пока не появятся новые учителя и учебники, детям там делать нечего, — добавил Стефан.
— Правильно, — одобрил Лангер.
— Нет, неправильно, — возразил Алеш. — Детей нужно учить, не теряя ни одного дня. Столько лет им внушали злобу, развращали их души лживыми фактами. Пора учить их добру, любви ко всем народам, всем людям.
— Не любви, а ненависти нужно учить, — поправил Лангер. — Ненависти к нацистам нужно учить, пан Алеш.
— Во всяком случае, немецкие классы придется закрыть, — предложил Дюриш.
— А почему нужно закрывать классы? — спросил я. — Учителя отстранить немедля, а классы… Ребят нужно учить не любви или ненависти, а правде. Почему бы не прийти к ним тому же Францу? Пусть расскажет о себе, о лагерях, пусть покажет Томашека. Неужели среди антифашистов не найдется никого, кто смог бы и без учебников правильно осветить историю, географию?
— Святая правда! — воскликнул Гловашко. — Найдутся люди, найдутся!
Я попросил Алеша взять на себя заботу о школе и программе занятий, а остальных — опровергать клеветнические слухи, убеждать людей, что им ничто не грозит, что порядок в городе будет обеспечен. На этом все разошлись. Остался один Стефан.
— Теперь ты убедился, что я был прав? — спросил он.
— В чем?
— В том, что враги только затаились и ждали первого повода для выступления.
— На что они рассчитывают?
— Очень далеко рассчитывают Пока — посеять страх и неприязнь к армии коммунистической России. А потом, когда твоя армия уйдет, собрать урожай — перенести страх и неприязнь на местных коммунистов, отбросить их на выборах, не дать им прийти к власти.
Возразить ему мне было нечего. Вместо тихого, благонамеренного, лояльного городка Содлак вдруг обернулся неожиданно враждебным, готовым жалить и кусаться. Кончалась война, которая, как мне казалось, должна была всех умиротворить, а здесь еще при мне начали бурлить силы, которых ничто примирить не могло.
— Трудно будет тебе, Стефан.
Я, кажется, ни разу не говорил ему сочувственных слов, и эта невольно вырвавшаяся фраза заставила его улыбнуться. Пока мы с ним спорили, иногда по пустякам, я не замечал, как крепла во мне привязанность к этому искреннему, бескорыстному, всегда пламеневшему человеку. По-новому смотрел я сейчас на его нервное, угловатое лицо, на втянутые щеки — они всегда оставались черно-синими, как бы тщательно он ни брился. Вспомнилось: Люба как-то рассказывала, что у Стефана была невеста, которая после его ареста вышла замуж, и что он до сих пор не может утешиться.
Улыбка задержалась на его лице.
— Не трудней, чем в лагерях, Сергей… Нацисты нас хорошо подготовили. Знали бы они, как закаляют своих будущих могильщиков, ни одного арестованного в живых не оставили бы.
— Никогда не думал, что враги так скоро зубы покажут, — признался я.
— Это еще что! Буржуазия у нас старая, хитрющая, — социализма боится больше, чем фашистов, больше чумы. И так и сяк будет приспосабливаться, а цель останется все та же… Декретом можно капитала лишить, а душу не переделаешь. Сам ты мне как-то говорил, что для этого десятилетия нужны… — Он задумался, как будто вглядываясь в эти будущие десятилетия. Но не в его характере было надолго отрываться от дел, ожидающих немедленного решения. Круто свернул на другую тему: — Сейчас первейшая задача — выбить у них этот подлый козырь, найти настоящего убийцу.
— Ты уверен, что не Буланов?
— Убежден! Не только потому, что поверил этому парню. Пока шел допрос, я понял, что иначе и быть не могло, не могли они сидеть сложа руки. Удивляюсь, как не сообразил сразу, когда увидел погон в руке Терезы! Ведь сам давно ждал от нацистов какой-нибудь провокации.
— Но следов-то никаких!
— Билла хочу поймать. Он с подпольем связан, без него дело не обошлось. Он не только не пленный, но и не американец, а переодетый нацист.
Это мне в голову не приходило. Но связь между происшествием в лаборатории и убийством Терезы сама собой напрашивалась. Если этого проходимца можно было за деньги нанять, чтобы похитить документы, то почему бы за бо́льшую сумму ему не пойти на убийство? Вполне мог оказаться переодетым под американца диверсантом.
— А где ты его ищешь?
— Везде. Приметы даны всем постам и патрулям не только в Содлаке. Теперь ни одна мышь в горы не проскочит. Все тайники, пещеры, все проверяем.
Январь 1965 г.
…С удовольствием прочел свои глубокомысленные суждения о Билле, которые я совсем позабыл, а ты сохранил для потомства. Нет ничего удивительного, что мы тогда бродили только в окрестностях истины и строили призрачные гипотезы из подручных материалов.
Билла я зря считал переодетым нацистом и участником нацистского подполья. Раз уж речь зашла о нем, расскажу о встрече, состоявшейся месяцев восемь назад. Ей предшествовало необычное для Франца длинное письмо. Самое существенное из него я перевел для тебя. Прочти.
«Вчера принимал очередного клиента. Он остался ночевать и просил к утру привести в порядок машину. Это был американец, из тех, что мотаются здесь в любое время суток, и ничем от других не отличался. Только когда он дружески шлепнул меня по плечу и показал веселые зубы, я узнал его: «Билл!» Он пошарил в своей памяти и вспомнил даже имя: «Франц!» В спортивном костюме, заметно округлившийся и поседевший, он был мало похож на того распоясанного солдата, которого мы схватили у потайного сейфа. Но смеялся еще громче, чем в молодости, и остался таким же развязным и болтливым, каким мы его знали по Содлаку.
Я отвел машину в мастерскую и вернулся — он пригласил посидеть с ним за выпивкой и вспомнить старое. Билл участливо расспрашивал меня, интересовался всем — семьей, заработком, настроением. О себе сообщил, что он журналист, представляет одну американскую газету, названия которой я раньше не слышал. Дал на память визитную карточку и пояснил: «Я журналист-социолог. Репортажем не занимаюсь. Для этого существуют агентства. Я даю читателям материал более глубокий».
Вспомнили сорок пятый год. Мне очень хотелось узнать, кем же он тогда был, на кого работал, но прямыми вопросами боялся спугнуть, ждал, пока напьется. Но пил он, не хмелея, точнее, то казался совсем пьяным, то неожиданно трезвел. Вспоминал лагерь беженцев, своих подопечных англичан, доверчивого коменданта. Вдруг спросил: «Вы возили русского коммуниста и, наверно, думали, что помогаете победе демократии?» — «А разве не так?» — спросил я. Билл покачал головой, удивляясь моей наивности. «Близорукость, друг мой, естественная близорукость человека, измученного этими свиньями со свастикой. Ведь вас освободили русские, если память мне не изменяет?» Я не отрицал. «Отсюда и заблуждение. В отличие от вас я мог более трезво оценивать обстановку и заглядывать несколько дальше». — «Что же вы там, в этом «дальше» видели?» — «Как пророк. Все в деталях. Мог тогда же поставить «кадиллак» против бутылки кока-колы, что большевики загребут половину Европы».