ГЛАВА ВТОРАЯ
Смерть и любовь
Я вспоминаю альбом, предназначенный для подростков, который увидел позднее, гораздо позднее, когда уже был во Франции. Мне врезалось в память впечатление, произведенное им, чувство тревоги, связанное с мыслью о судьбе целого поколения. Этот альбом представлял собой серию незатейливо раскрашенных картинок, изображавших сценки повседневной жизни: вечер в гостиной с зажжёнными лампами, возвращение с охоты, мирный семейный быт. Внизу вы читали простенькое слово «до». Затем нужно было наложить на картинку подвижную створку, изменявшую только центр композиции, нижняя и верхняя части при этом оставались прежними. В результате в одну секунду вы переносились из одного мира в другой. Портянки счастливого охотника, показывавшего добычу окружившей его семье, вмиг превращались в обмотки бойца, оставшегося без защиты в своем разрушенном, опустевшем обиталище. Дым очага, поднимавшийся в небо, теперь клубился над развалинами. Гусеницы трактора оборачивались гусеницами танка, крушившего былое счастье. Внизу этой новой картинки было написано новое слово — «после». По таким изображениям дети узнавали, что такое война. До — после: наивное счастье детства с той поры тоже превращалось в руины.
Именно так случилось со мной. Я говорил, что моё детство было счастливым. В августе 1914-го рука судьбы опустила створку: картинка осталась прежней, но вся композиция внезапно перевернулась. Война... Достаточно было этого слова, чтобы все краски жизни переменились. На наши беззаботные досуги опустилась тень. Над нашими радостными днями нависла угроза с ещё незнакомым ликом. О! Совсем не сразу это стало трагедией. Неизвестность даже придавала некий новый привкус нашим забавам. Словно для того, чтобы подчеркнуть то, что должно было совершиться, мы научились окрашивать наш стыдливый страх в тона экзальтации и энтузиазма. Война была для нас вначале вызовом, зрелищем, порывом, средством убежать от будничной повседневности. И поскольку, как позже сказал писатель Селин, сущность войны в том, чтобы перебираться в деревню, мобилизация казалась поначалу детской душе чем-то вроде путешествия, огромного путешествия всей нации. Говорили, что нужно ехать, чтобы поддержать единство. Отъезд... Только это слово, повторенное тысячу раз, и звучало в ушах у меня — восхищённого и напуганного. В доме только и было — приготовления к отъезду и разлуке, укладывание вещей, слова прощания, великого прощания. В этих словах смешивались зависть и опасения, как и бывает перед долгой дорогой. Впрочем, никто не сомневался, что война будет короткой. «Кампания» — это двусмысленное слово было тому желанным подтверждением,— а потом армии должны с победой вернуться домой, к родным очагам. Мои двенадцать дядей отбывали в свои полки, и можно представить шум, произведенный этим в доме. А военная форма! Сколько я себя помню, я всегда имел особый вкус к форме. За год до описываемых событий мой возраст позволил мне наконец носить форменную одежду и фуражку со знаком Александровской гимназии, выбитым на двуглавом орле, поддерживающем царскую корону. Но насколько же прекрасней была военная форма моих дядей — артиллеристов, кавалеристов, пехотинцев! В мечтах я видел себя в мундире с эполетами, украшенными инициалом «К I», и с воротником с золотистой каемкой — таким был мундир первого кадетского корпуса. Я видел себя кавалеристом, бешено несущимся на белой лошади впереди эскадрона, который веду в атаку. Война напоминала нам приключения в мире индейцев, о которых нам так часто читала по вечерам мать, а мы с бьющимися сердцами различали в пламени камина размалеванные краской лица воинственных обитателей прерий.
Как об этом хорошо написал открытый мной позже Реймон Радиге в романе «Бес в крови» [1923], война для незрелого юношества означает начало больших каникул. Связи с обыденной жизнью размываются, надзор взрослых, озабоченных другими делами, ослабевает, и кажется, что мечты станут наконец реальностью. Мы были так потрясены отъездом взрослых, что решили вместе с братом Василием и одним нашим товарищем предпринять меры, чтобы вслед за ними оказаться в армии. В большой тайне, с помощью захватывающих дух ухищрений мы собрали то, что казалось нам необходимым: сухари, финки, фляжки и даже несколько австрийских штыков — первые трофеи с фронта... Потом я был жалким образом пойман в поезде, уже готовом к отправлению, приведён в отчий дом и в первый и последний раз крепко наказан.