По Киеву бродили толпы солдат, бежавших с фронта. Хозяева положения, уверенные в собственной безнаказанности, они занимались по большей части насилием и дебошами. Однажды, возвращаясь из гимназии, я натолкнулся на группу солдат, давно уже сорвавших с себя погоны. Они приказали мне немедленно снять серебряный знак гимназии, изображавший императорскую эмблему с переплетенными листьями дуба, поскольку это был символ царизма. Грубость их тона и чувство долга по отношению к гимназии заставили меня категорически отказаться выполнить приказание. Кроме всего прочего, в моей душе всегда жило ощущение долга верности царю и царевичу, которых я однажды видел мельком, когда был маленьким. Солдаты избили меня и отобрали гимназический знак. Я вернулся домой весь в крови. С того дня я понял, что любое бесчинство мне будет всегда претить.
Не будет преувеличением сказать, что ужас стал для нас чем-то обыденным, по крайней мере в нашей повседневной жизни. Я не буду останавливаться на всех подробностях наших злосчастий. О них можно судить уже по одному факту: за два года Киев, наш прекрасный, гордый своим прошлым город, поменял хозяев восемнадцать раз. Это были немцы, потом большевики, петлюровцы — сторонники независимой народной Украины, за ними — такие же сторонники-аристократы, белые — союзники Врангеля и Деникина, поляки — все они поочередно брали и сдавали город. И всякий раз, разумеется, были грабежи, репрессии и казни. Иногда репрессии не затягивались. Укрывшись надёжно на несколько дней, можно было спастись. Поначалу были даже проявления энтузиазма, чаще всего связанные с надеждой, что удастся избежать ужасов, совершавшихся в Петрограде и Москве, и как-нибудь наладить жизнь. Но шло время, приходил опыт, и народ усвоил простую философию, заключавшуюся в следующем: каждое войско, занимающее город, имеет лишь одну цель — грабить и убивать. Перед жителями же встает соответствующая проблема — избежать этого, выжить. Тогда-то и наступило худшее — всеобщие подавленность, смирение, безысходность.
Хуже всего было, когда город занимали большевики. Они развязывали беспощадную классовую войну, конец которой могло положить лишь полное истребление дворян, за ними — буржуа, за ними — богатых крестьян и «кулаков», до тех пор пока армии пролетариев не станут единственными хозяевами. К примеру, все лето 1919-го бушевал самый жуткий террор: большевики забирали заложников и после каждого наступления белых расстреливали массу людей. Казни были столь многочисленными, что возникал вопрос, останется ли в Киеве к приходу белых хоть одна живая душа, чтобы их приветствовать. Именно в это время я увидел Троцкого. Меня поразил тогда его облик: остро вырезанный профиль, густая вьющаяся чёрная шевелюра, широкий и злой рот, редкая бородка и пенсне на кончике шнурка. Но ещё больше, чем его внешность, в моей памяти запечатлелись горячность, упорство, с каким он подстрекал к убийству. Его называли «Красным Наполеоном». Жесточайшими методами он добился видимости порядка в лоне анархии. В ночь, когда белые готовились к очередному штурму города, мой товарищ пришел разбудить меня, чтобы попытаться спасти одного из наших соучеников, посаженного большевиками в тюрьму. Мы бросились к зданию ЧК. Но было слишком поздно. Наш товарищ стал жертвой массового истребления, устроенного большевиками перед отступлением. Мы проникли в обитель смерти. Там были навалены обезображенные трупы. По стене разбрызганы ещё влажные мозги. Лужи крови застыли на полу, несмотря на заботливо сооруженные бетонные стоки. Это была настоящая человеческая бойня. Ещё там валялись «китайские перчатки» — человеческая кожа, содранная с кистей жертв. Мы с товарищем застыли, объятые ужасом.
В другой раз, возвращаясь домой, я обнаружил тела моих товарищей из кадетского корпуса и из гимназии. Они были избиты до смерти и подвергнуты ужасающим пыткам: языки вырваны, носы и уши отрезаны, глаза выколоты. Нам нужно было унести изувеченные трупы. В довершение, кем бы ни были оккупанты, появлялись болезни. Начались эпидемии. Тифозная горячка косила население. Госпитали отказывались принимать больных. Нередко можно было видеть на улицах людей-призраков, корчившихся от боли и испускавших дух.
Эти сцены я воскрешаю не из любви к ужасам, но лишь затем, чтобы стало ясно, до какой степени смерть сделалась нам привычной, а её посещения будничными. Мой дедушка был арестован и взят под стражу на Садовой улице, в доме ЧК. Однажды, когда мы с матерью оказались там, я улизнул и побежал по этажам. На мгновение подбежав к окну, заглянул в него и увидел зрелище, которого уже никогда не забуду: во дворе чекисты с видом занятых делом добросовестных тружеников грузили на машину, как дрова, окровавленные тела своих жертв, чтобы открыто везти их по городу, зная, что никто не обратит на это внимания. До такой степени были ко всему привычны и безропотны граждане.