– Умеешь танцевать? – спросил Терри Холбрук, заметив, на что я смотрю.
– Приходилось, – кивнула я. – Но очень давно.
– Ах, нам так все надоело! – передразнил он. – Том, привет! На кого ставил в субботу?
– Да так, на одну лошадку, – отозвался парень, стирая желтую краску с рук. – Но победил Игл-Стар, поэтому я ничего не взял.
Я вспомнила Игл-Стара. Крупный гнедой жеребец с пятном на морде. Он был в Манчестере, участвовал в ноябрьском стипль-чезе.
Меня привлекали машины, печатающие афиши и плакаты. Краски яркие, каждый цвет наносится отдельно, накладываясь один за другим, пока не заполнится все пространство афиши целиком…
– Интересно? – Терри Холбрук все не отставал. – Это итальянская машина, мы купили её несколько лет назад. «Аурелия». Она работает лучше любой другой.
Думал он совсем о другом и просто пожирал меня взглядом. Цех почти опустел.
Видно, платье оказалось недостаточно бесформенным, – подумала я.
– Почему итальянская?
– А почему нет? Нам предложили десять разных вариантов на выбор. Следующая – немецкая. Скоро мы её заменим. Марк и другие директора просто помешались на новой технике… Тебе не скучно?
– Что?
– Смотреть на машины.
– Нет, почему?
– Как правило, девушек машины не интересуют.
Я краем глаза взглянула на него и впервые заметила на шее довольно крупное родимое пятно. Вот, наверное, почему он отпустил длинные волосы. Хотя все равно, с этой выпяченной нижней губой… В нем чувствовались какое-то озорное коварство.
– Надо было зайти с другой стороны, – сказал Терри. – Там наборный цех, оттуда все начинается.
– Неважно, – отмазнулась я. – Все равно мне пора на обед.
– Что ты думаешь о нашей фирме, дорогая? Я говорю не о работе, а о людях.
Мы остались одни, все здание, казалось, вдруг затихло. У меня возникло ощущение, что Терри что-то затевает, может, хочет обнять меня; поэтому я на всякий случай отошла подальше стала внимательно разглядывать очередную машину.
– Одна большая дружная семья, как любит повторять отец? – не унимался Терри.
– Те, с кем я успела познакомиться, мне понравились.
– Важно выбрать хорошую компанию. Интересно, какую компанию ты предпочитаешь?
Своих намерений он явно не скрывал.
– Прошло всего несколько месяцев, как я потеряла мужа, – осадила я его.
Он притих, взгляд его погас, но я не могла понять, о чем он думает. Потом мне опять попалось на глаза родимое пятно на шее Терри, и неизвестно почему я вдруг почувствовала к нему жалость. нет, без сочувствие к людям я вполне могла бы прожить. До сих пор, насколько я помню, никто не пролил обо мне ни слезинки, так с какой стати мне кого-то жалеть?
Но Терри был не в счет. Наверно, немало пришлось ему вытерпеть насмешек в школе из-за этого пятна, когда мальчишки издевались, а девочки хихикали, и, может, из-за него он обозлился и тоже пошел не по той дорожке.
Я подошла к дверям в наборный цех. Пожалуй, потому Терри так и одевается: желтый вязаный жилет, коричневые брюки и так далее. Интересно, каков он в душе и что он думает обо мне сейчас, вот здесь, в наборном цехе, и что бы он сказал и сделал, будь я доступнее? Но я такой не была и потому решительно заявила:
– Мне нужно идти, мистер Холбрук.
Когда отдел розничной торговли заканчивал работу, деньги, поученные за день, переносили через улицу в главную контору и запирали там на ночь – в магазине не было подходящего сейфа. Эти деньги никогда не отправляли в банк, так как каждую пятницу двенадцать или тринадцать сотен фунтов требовались на заработную плату, и на это как раз шла выручка от розничной торговли. Правда, она бывала разной: иногда выходило и по сто фунтов наличными в день, а иногда четыре-пять – все зависело от покупателя и его щедрости.
Если выручки было мало, в четверг в конце дня двое служащих получали чек на недостающую сумму и отправлялись в банк за деньгами. Тем временем Сюзен Клейбоун и ещё одна девушка готовили конверты на каждого. Сейф находился в комнате кассира, но у девушек, конечно, не было от него ключа. Ключи хранились у мистера Уорда и Марка Ротлэнда. Третий ключ хранил директор-распорядитель Кристофер Холбрук.
Однажды Марк Ротлэнд застал меня в кабинете мистера Холбрука, когда я нюхала розы на его столе. На самом деле я просто успела вовремя отскочить в сторону. Я покраснела и сказала, что принесла мистеру Холбруку чек на подпись и отвлеклась на запах роз.
– Первые в нынешнем сезоне, – кивнул он. – Отец был мастер их выращивать. Его это интересовала куда больше, чем полиграфия.
Я облизнула губы.
– У нас была когда-то вьющаяся роза – розовая с белой серединой. Обычно она оплетала всю калитку нашего дома в… в Норидже. А эта как называется?
– Похожа на «Звезду Голландии», – он тоже понюхал розу. – Да. По-моему, она пока остается лучшей из красных сортов… Вам приходилось бывать на Национальной выставке роз?
– Нет.
– Она откроется в следующем месяце. Стоит посмотреть, если интересуетесь.
– Спасибо. Постараюсь не пропустить.
Когда я шла к выходу, Марк Ротлэнд вдруг сказал:
– Миссис Тейлор, на ту пятницу намечен наш ежегодный вечер с танцами. Обычно на него приходят все, особенно новички. Но если из-за траура вы пойти не захотите, сообщите мне заранее, ладно? Я постараюсь объяснить это дяде.
– Спасибо, мистер Ротлэнд. – Я скромно опустила глаза – ну просто настоящая вдова, и только. – Я скажу.
3
Полагаю, я не из тех детишек, которых в можно поставить в пример. В семь-восемь лет я обнаружила, что соображаю лучше многих. И если случалось влипнуть, всегда умела отвертеться от наказания. Поэтому к девятнадцати у меня сложилось довольно высокое мнение о себе.
Дважды меня ловили. Первый раз в десять лет, когда другая девочка вдруг струсила и все выболтала. Урок не иметь дело с другими я с тех пор никогда не забывала. И страшная трепка, которую мне задала мать, когда пришла полиция, и вся эта морока с инспектором, которого приставили приглядывать за мной, тоже многому меня научили. Нет, в десять лет я не стала закоренелой преступницей, но теперь когда я что-нибудь делала, то всегда заботилась о том, чтобы меня не поймали. И меня не ловили.
Попалась я потом только раз. Тогда мне было тринадцать, и мама так меня избила, что до сих пор на бедре, где она ударила слишком сильно, осталась метка. Я тогда перепугалась до смерти, испугалась по-настоящему, потому что никогда раньше её не видела в такой ярости. Она кричала: «Воровка, вот что у меня выросло, воровка, а не дочь! Мало меня Бог наказывал! Теперь вот это!» Вместе со словом «это» на меня обрушивался внушительный удар. «Чего тебе не хватает? Чего недостает? Сыта, одета-обута, обстирана, из приличной семьи, все для неё делаю, и на тебе!» Еще один удар. И опять все сначала: «Какой стыд! Ты меня слышишь? Позорное, кощунственное святотатство! Воровать в храме Господнем!»
Так продолжалось часов шесть, не меньше; Люси то и дело просовывала голову в дверь, умоляя: «Перестань, Эди, ты же убьешь ребенка!.. Хватит, Эди, у тебя будет удар!.. Остановись, Эди, дай передохнуть, ты уже достаточно её проучила!»
Теперь, зная её лучше, я понимаю – ничто не могло причинить ей большей боли, чем то, что я взломала в церкви ящик для сбора пожертвований. Ни тогда, когда слезы струями текли по моему лицу, а мокрые волосы прилипли к щекам, когда голос мой охрип и сорвался, ни потом я не могла ей объяснить, что все это делаю ради нее.
Конечно, я не голодала и не ходила в лохмотьях – за этим мама следила, во многом себе отказывая. Но оттого труднее было это принимать. Нелегко быть благодарным, когда от тебя благодарности ждут; это просто убивает! Даже Люси иногда отчитывала маму. «Все копишь, копишь добро, – говорила она, – лучше бы о себе подумала, Эдит, все равно в гроб всего не возьмешь». А мать, бывало, отвечала: «Придет время – все помрем, не сомневайся. Но не раньше. На то воля Божья. Марни, садись за уроки!»