— Знаете, мэм, — говорит Махмуд, — этот Имхотеп был необычной фигурой в истории древнего Египта; он сделал неслыханную для того времени карьеру.
Имхотеп, как и Джосер, происходил из Мемфиса. С юных лет он посвятил себя архитектуре; именно ему обязано искусство Древнего царства монументальной гранитной колонной — наиболее характерным элементом архитектуры того времени; колонна заменила пучок тростника, применявшийся в самом древнем строительстве Египта.
Благодаря большим заслугам в области архитектуры Имхотеп был назначен членом Мемфисской коллегии (совета министров Египта того времени), затем получил титул стража печати Нижнего Египта, жреца храма Гелиополя, начальника строительных работ во всем Египте и, наконец, княжеский титул семер-уат, что буквально означает: «первый и единственный друг фараона».
В конце концов Джосер пожаловал ему высший сан в государстве: тчати, или визиря. Ныне мы бы сказали, что он стал премьер-министром правительства Джосера.
После смерти Имхотепа о нем слагали легенды, а несколько сот лет спустя он был даже обоготворен. Такой почести удостоились только три человека в эпоху Древнего царства. Немецкий археолог Герман Кеес сообщает, что Имхотеп был отождествлен с богом Пта, покровителем строителей.
Храм Имхотепа находился, по-видимому, в местности Дейр аль-Бахри в Верхнем Египте.
День склоняется к вечеру, но жара не спадает. Не могу понять, откуда у меня берутся силы, но после этих утомительных и все же очень интересных часов пребывания в гробницах Саккара я чувствую себя бодрой и полной энергии.
К сожалению, не могу сказать того же о моих трех египетских друзьях. У Камилии в наше отсутствие шла носом кровь. Мухаммед дремлет, изнемогая от усталости, а Махмуд испытывает приступ острой боли, трясясь в двухколесной арбе, на которой мы возвращаемся к автобусной остановке. С тревогой спрашиваю, часто ли бывают у него такие приступы. Оказывается, что уже несколько месяцев назад врач нашел у него воспаление слепой кишки.
— Не понимаю, Муду, почему ты до сих пор не сделал операцию?
— Просто потому, что у меня нет денег. Операция стоит двадцать пять фунтов.
— Разве у вас нет госпиталей?
Вся тройка застенчиво улыбается.
— Ведь я видела в Каире ваш новый большой госпиталь на берегу Нила, устроенный, кажется, в одном из дворцов Фарука…
— Кому жизнь мила, тот туда не пойдет, — говорит Камилия. — Наши госпитали, за немногими исключениями, все еще очень примитивны…
Лишь сейчас для меня стала ясна сцена, свидетельницей которой я была несколько дней назад возле госпиталя. Под самой стеной стояли женщины в черных одеждах и, закрыв лица черными платками, громко вопили. Ими предводительствовала старая отвратительная толстая баба, которая вопила громче всех. Я спросила одного из прохожих, что означает эта сцена; он ответил, что, наверно, в госпитале кто-то умер. Зажиточная семья наняла плакальщиц, проливающих свои дорогие слезы за ее счет.
— Деньги израсходованы слишком поздно, — добавил этот прохожий.
Теперь я поняла, о чем он думал.
Легкая арба подвезла нас к автобусной остановке, где нам пришлось довольно долго ждать автобуса, отправляющегося в Каир. Вскоре мы стали объектом внимания всех проходящих по шоссе людей. Через несколько минут нас уже окружило кольцо детей. Мое внимание сразу привлекает красивая, но ужасно грязная девочка лет двенадцати, в черном платке. У нее такая чудесная улыбка, что я пытаюсь поймать ее в свой аппарат. Но девочка, как потревоженная лань, убегает, закрывая лицо платком. Это огорчает Камилию.
— У нас ужасающая отсталость, мэм, не сердитесь на нее. Темные люди из деревень считают, что фотографирование влечет за собой несчастье, а Коран запрещает каким-либо образом увековечивать фигуру или лицо человека.
— Я знаю об этом, Камилия, но скажи мне, каким же чудом в Каирском музее оказались фризы с человеческими фигурами, которые, если не ошибаюсь, относятся к X или XI векам?
— Художники всегда революционеры, мэм, — смеется Махмуд, которому уже стало несколько легче. — Так было испокон веков. Те фризы были сделаны людьми, которые не хотели подчиниться общим предписаниям.
Маленькая красотка вновь приближается ко мне. Привлекаю ее серебряной монеткой. Дети, которые до сих пор наблюдали неподвижно издали, подбегают и одновременно, как по команде, протягивают худые и неимоверно грязные руки. Раздаю всю имеющуюся при мне мелочь, что вызывает недовольство моих спутников.
Заметив это, дети разлетаются, как стайка воробьев. На месте остается только моя знакомая. Гортанным шепотом она поверяет что-то Камилии. Та объясняет, что девочка хочет спеть для меня. Тонким, ломающимся, но очень чистым голосом она напевает мелодию, которая берет за душу своей глубокой печалью.
Может быть, именно благодаря этой детской песне Саккара навсегда сохранится в моей памяти как место, где все печально: пустынный пейзаж, остатки былого величия древнего Египта, заброшенная база без туристов, дети и даже собаки… Печальна песнь Саккара.
ЕГИПЕТСКАЯ «МАЛЯРИЯ»[18]
В АЛЬ-ЗАМАЛИКЕ
Египетские живописцы и ваятели, которых мы видели у Али Бабы после осмотра пирамид, явно позавидовали Амару и Самуэлю Генри, имевшим возможность познакомить нас со своим искусством, и пригласили всех польских художников и меня осмотреть их мастерские.
Летом в Каире светская жизнь начинается лишь с наступлением ночной прохлады, т. е. около девяти часов вечера. В это время заполняются кафе и ночные клубы, наступает час визитов к друзьям и скромных встреч с коктейлями.
Итак, вскоре после ужина с польскими художниками в гостинице «Континенталь» Хасан и Али Баба приехали за нами в министерских машинах.
Переехав по мосту через Нил, мы попали в Аль-За-малик. Район этот полон своеобразия; в нем господствует тишина и спокойствие. Роскошные дома и шикарные виллы утопают в тихих садах. У ворот стоят темнолицые привратники в красных фесках и белых галабиях; они услужливо открывают дверцы автомобилей и указывают путь гостям.
Али Баба сообщает, что все мастерские, которые мы сегодня посетим, расположены в Аль-Замалике. Хасан вполголоса добавляет, что их владельцы отличаются прежде всего обилием денег. Мне предстоит самой убедиться в том, одарены ли они в равной мере и талантом.
Начинаем с визита к профессору Хамуду. В холле? прохладной роскошной квартиры нас приветствует невысокого роста худощавый мужчина в очках. Его типично арабское, тонкое и красивое лицо дышит умом и энергией. Рядом с ним стоит женщина лет тридцати пяти с несколько потухшим и утомленным лицом.
Азр ад-Дин Хамуд — наиболее выдающийся портретист современного Египта, профессор Академии изящных искусств в Каире. Его супруга Зейнаб — тоже известный живописец. Она преподает рисование и историю искусства в педагогическом лицее для девушек.
Оба они долгое время жили в Европе. Она окончила Школу изящных искусств в Париже, он же долгие годы учился, а потом работал в Испании.
— Я люблю испанское искусство, пожалуй, даже больше, чем египетское, — доверительно сообщает он мне. — И знаете почему? Просто потому, что в нем долгое время сохранялись в более чистом виде традиции арабского искусства, изолированные на протяжении веков от всяких космополитических влияний. Достаточно присмотреться хотя бы к испанской архитектуре.
Профессор увлекается искусством ислама. В современно обставленной квартире Хамуда на каждом шагу можно встретить драгоценные антикварные металлические украшения, ковер, настенный коврик или керамику; все это свидетельствует о любви их владельцев к древнему исламскому искусству и ремеслу.
Подкрепившись чудесными ледяными напитками — наши живописцы недовольны отсутствием в них спиртного, — мы осматриваем квартиру Хамуда.
18
Игра слов. Речь идет не о малярии, а о живописи. Польское слово malarstwo — живопись близко по звучанию слову malaria — малярия. —