Сердечная дружба связывает меня со всеми юношами, побывавшими в Польше. Они хвастаются знанием нескольких польских слов, просят снимки Варшавы и Кракова, сами показывают множество фотографий, сделанных ими в Польше, и прежде всего помогают моей журналистской работе. Называют они меня мэм (мамаша), так как я имела неосторожность показать им фотографию моего сына, студента Варшавского университета. Каждый день они звонят мне по телефону и всегда готовы показывать достопримечательности Каира; они же таскают магнитофон, который мне тяжело носить при тридцатипятиградусной жаре.
Вот уже несколько дней нам постоянно сопутствует еще один египетский студент. Профессор Шериф рекомендовал мне его как одного из своих самых способных учеников-скульпторов. Молодой человек особенно интересуется керамической скульптурой. Он тих, внимателен, мало говорит, больше слушает. Исмаил не был в Варшаве, не собирается к нам на учебу, но все же он жадно впитывает каждое мое слово о Польше, хочет узнать о ней как можно больше. Он производит на меня приятное впечатление, поэтому договариваюсь с Исмаилом и Махмудом встретиться после обеда.
День с утра выдался пасмурный и неприятный. С пустыни дует хамсин. Весь город кажется желто-серым, такими же выглядят небо и перекатывающиеся по улицам тучи пыли. Спустя несколько минут чувствую песок в глазах и во рту. Он хрустит на зубах и прилипает к потному телу. Жара нестерпимая. Стены домов пышут жаром, как печи.
Садимся в трамвай и едем на вокзал. Пожалуй, уже десятый раз проезжаю мимо статуи Рамзеса II. Она всегда чарует меня простотой формы и спокойствием; все эти элементы, казалось бы, так просты и все же недостижимы в современном искусстве.
В вагоне электрички толчея. Заканчивается рабочий день, и мощная волна людей, работающих в центре Каира, направляется в пригороды.
Поезд уже вырвался из центра и, мчась на юго-восток, приближается к старой части города. Мы едем вдоль рядов серых домов из высушенного кирпича. Они выглядят ужасно.
Не прошло и двадцати минут, как надо выходить из вагона; мы находимся в Старом Каире, самом древнем районе города. Узнаю это место: мы здесь проезжали, возвращаясь с Мокаттама. Жалкие лачуги вблизи коптской церкви промелькнули тогда в окне автомобиля; теперь они прямо передо мной.
Все тут желто-серое. Стены седой коптской церкви, прекрасного памятника старины, ветхие стены жилых домишек, мостовые, густо посыпанные пылью, и прежде всего лица и одежда прохожих.
Спускаемся по ступенькам (церковь стоит на холме) в глубь широкой улицы. По обеим сторонам расположены какие-то мастерские или магазины, темные и глубокие, как лисьи норы. У каждой двери на стульях и циновках сидят обросшие мужчины, одетые в грязные, рваные галабии.
Идем серединой улицы. Магнитофон сначала вызывает интерес только у детей, которые окружают нас шумной толпой. Однако толпа растет с каждой минутой. Тут и сморщенные темные лица стариков, и злобно улыбающиеся лица подростков с черными глазами, сверкающими голубизной белков. Круг сжимается. Вдруг я чувствую удар камнем по ноге, минуту спустя несколько камней с грохотом ударяют в стенки магнитофона. Настоящая канонада!
Исмаил и Махмуд бросаются в толпу, пытаясь что-то объяснить окружающим нас людям. Круг становится шире, разрывается и, наконец, остается позади.
— Что вы им сказали? — спрашиваю я. — Что им от меня было нужно?
— Разве вы не слышали, мэм, как они кричали «инглезе»?
— Они, что, приняли меня за англичанку?
— Да. Поэтому они и бросали в вас камни.
— Вы им сказали, кто я?
— Разумеется, оттого-то они и ушли.
Вспоминаю, что мне рассказывали сегодня утром: сотрудницы нашего посольства. Вскоре после окончания военных действий во время англо-франко-израильской агрессии против Египта одна из сотрудниц вышла за покупками в магазин, который находится в нескольких шагах от посольства. Мгновение спустя в посольстве услышали ее отчаянный вопль. Прохожие избили ее, приняв за англичанку. В те времена достаточно было иметь белую кожу, чтобы вызвать неприязнь толпы. Напуганную и избитую женщину спасли чехи из соседнего посольства; они оказали ей помощь еще до прихода наших сотрудников.
Рассказываю об этом моим спутникам. Они улыбаются. Так было. Все правда, но разве можно удивляться? Ведь истоки этой ненависти не только в бомбардировке Порт-Саида и гибели множества людей во время войны. Корни ее кроются в долгих годах господства «владык» из Великобритании на территории Египта. То, что мы видим здесь, в Старом Каире, — наследие далеких времен, наследие в самом деле весьма характерное.
Мы заходим во дворы, на лестницы домов и даже заглядываем в квартиры. Всюду одно и то же. Сотни грязных худых детей, женщины с поблекшими, утомленными лицами, с посеревшими от ветхости черными тархами (платками) на головах, с ногами, покрытыми желваками и нарывами. Много слепых и больных в каких-то берлогах, полное отсутствие мебели в квартирах, и грязь, грязь, грязь… Все в гипсовой пыли. Вызывают ужас облепленные липким сиропом стаканы в ларьках и пыльные фасолевые лепешки в корзинах бродячих торговцев.
Проходим мимо столовой. Десятка два рабочих сидят за круглым столом, на котором стоит большая миска с какой-то размазней, заправленной томатным соусом. Каждый из них держит в руке кусок фасолевой лепешки и, погрузив грязные пальцы в еду, черпает лепешкой из общей миски. Чувствую, что меня тошнит, и убегаю. В тот же момент мое внимание приковывают составленные в высокие пирамиды сотни круглых глиняных амфор прекрасной античной формы. Юноши объясняют, что это местные «холодильники для воды». Пористая стенка узкогорлого сосуда создает изолирующий слой воздуха. Таким образом, вода, налитая в амфоры, очень долго сохраняет низкую температуру.
На древних рельефах четырехтысячелетней давности изображены египтянки точь-в-точь с такими же амфорами на головах. Сколько прошло поколений, сколько погибло царств и городов, а традиционные амфоры египетских гончаров остаются без всяких изменений! Исмаил говорит, что район Старого Каира всегда славился гончарными изделиями. Обитающие здесь семьи веками занимаются этим ремеслом; только условия их жизни становятся все хуже, так как число потребителей этих изделий постепенно уменьшается.
Сворачиваем с главной улицы и карабкаемся по песчаной тропе в гору. Путь наш ведет к Мокаттаму. Лишь теперь мне видна вся уродливость этого места. Вдоль нашей тропинки стоят конусообразные сооружения, похожие на большие ульи. Это гончарные печи. Вокруг — ни единого деревца, ни одной травинки. В желтом свете пасмурного вечера, полного пыли, которую несет ветер из пустыни, весь этот пейзаж кажется не действительностью, а каким-то кошмарным эскизом, нарисованным сангиной и серой гуашью. По осыпям с многочисленными оврагами и кратерами, напоминающим рудничные отвалы и отличающимся от них лишь белым цветом, бродят ужасающе худые, грязные детишки и понурые собаки с запавшими боками.
Неожиданно замечаю, как из глубины конусной печи выходит женщина с ребенком на руках. За ее подол держатся еще двое детей. Они вопросительно смотрят на Исмаила.
— Они там живут, мэм. Хотите посмотреть?
— Да, хочу.
Но через минуту я уже стыжусь своего любопытства. В глубине похожих на ульи печей, разумеется, уже бездействующих, гнездятся десятки семей. На нескольких квадратных метрах размещены циновки, очаг для варки пищи и по крайней мере десяток членов семьи, а часто еще куры и собаки. В одной из печей я видела еще и осла. Но это уже почти зажиточная семья. Ведь осел приносит кое-какой доход.
Прозябая хуже, чем в звериной норе, эти люди живут, плодятся, а изредка даже освобождаются от такой нищеты.
Мне нет нужды далеко ходить за примером. Исмаил рассказывает, что и его семья, правда много лет назад, жила в таких же условиях. Прадед и дед Исмаила были бедными гончарами, только его отец как-то выбился в люди. Он расширил свою мастерскую, стал выпускать художественную керамику и даже построил совсем приличный домик.