силами,
Его усилия будут оценены по их подлинным замыслам,
А за все, что он совершит, он получит заслуженную
награду.
Не успели мы стряхнуть с себя торжественную атмосферу Мокаттама, как наша машина помчалась обратно к центру Каира.
Мы окунаемся в бьющую ключом жизнь большого города. Широкие улицы поражают блеском роскошных витрин и оглушают шумом. По тротуару плывет толпа, преимущественно в европейских костюмах.
Миновав просторную, всю в зелени площадь перед оперой, наш автомобиль вновь втискивается в узкие улочки. Однако дальше ехать невозможно, так как тысячи людей запрудили не только тротуары, но и мостовые. Мы вынуждены выйти из машины и пробираться дальше пешком.
В этой части города расположены знаменитые базары: Аль-Муски, Хан аль-Халили, Сук ан-Нахассин, Сайга и многие другие.
Узкие переулки непрерывно выбрасывают на площадь все новые экзотические фигуры. Многие направляются к лоткам, заваленным апельсинами, бубликами и золотистыми лепешками.
Среди торговок немало красивых, кокетливых, ярко одетых арабских девушек с огромными глазами; их черные волосы высоко собраны на голове. Есть и рыхлые старухи; у них темные утомленные лица, скрытые под прозрачной вуалью, спускающейся с узкой повязки на лбу.
В толпе преобладают мужчины; чаще всего они одеты в белые галабии одного и того же покроя. Кожа их лиц имеет самые различные оттенки, от золотистого и оливкового до бронзового и эбеново-черного. Но даже у самых черных не видно негритянских черт.
Мы углубляемся в узкую горловину улицы Аль-Муски. Вдоль стен — нищие. Они стонут, молятся, выставляя напоказ обрубки конечностей или гноящиеся, опухшие веки невидящих глаз.
Со всех сторон напирают лавчонки, ларьки и мастерские ремесленников. В одних висят пушистые ковры с коричнево-синими узорами, в других — ткани, отливающие золотом и серебром, и кружевные шали; в третьих приковывают взор великолепная цветная керамика, блестящие или матовые художественные изделия из металла.
Каждую минуту кто-нибудь из нас отстает, засмотревшись на очередной ларек на базаре. Меня неотразимо влекут чудесные изделия из металла. Увы, цены круглых резных подносов, кувшинов и чаш явно превосходят мои финансовые возможности.
Вхожу в сумрачную глубину мастерской, где бородатый старик, сидя по-турецки, маленьким молотком вклепывает серебряную проволоку в латунный поднос, покрывая его тонкими арабесками узора.
Он поднимает голову, любезно улыбается и жестом приказывает лохматому мальчику показать мне всю мастерскую. Бросаются в глаза какие-то четырехугольные лампы, кубки и кувшины, подносы и продолговатые сосуды. Все это покрыто тонким рисунком. Хотя я и покидаю мастерскую чеканщика, ничего не купив, бородач прощается со мной низким поклоном и вежливой фразой.
Целых два часа мы бродим по базарам.
После полудня вновь появляюсь в гостинице «Континенталь». В комнате наших художников нахожу толпу молодых египтян, которые оживленно спорят о разложенных на полу полотнах Юзека Халаса.
Али Баба знакомит меня с журналистами, работающими в популярном прогрессивном каирском журнале. Среди них бородатый Хаким, похожий на ассирийского жреца, хотя ему, вероятно, лишь немногим более двадцати; еще моложе Мустафа, высокий и полный, с лицом десятилетнего мальчика. Худощавого мужчину средних лет с очень смуглым лицом и умным взглядом близко посаженных глаз Али Баба представляет мне как своего племянника Хасана.
Хасан — искусствовед-критик и одновременно стенограф. Он свободно говорит по-французски, и мы сразу находим много общих тем, связанных с журналистикой.
Мне нравятся его лаконичные и меткие замечания о картинах, которые лежат перед нами. Импонируют мне также его молниеносная реакция и чувство юмора. Не проходит и получаса, а мне уже кажется, будто мы знакомы несколько лет.
В комнате толчея. Сидим на чем попало: на кроватях, столах, даже па полу. Все курят, и просто нечем дышать; к тому же, несмотря на приближение ночи, жара не спадает. Наоборот, делается все более жарко и душно. Говорят, что дует хамсин — ветер пустыни.
Наши художники вошли в азарт и горячо спорят с египтянами. При этом они пользуются каким-то воляпюком, составленным по крайней мере из трех языков, не считая польского.
Вдруг шум нарастает, а суета еще более усиливается. Бася Фальковская и Пшемек Брыкальский бросаются на шею одному из входящих египтян. Это очаровательный парень со светлой кожей лица и черными смеющимися глазами. Мне сообщают, что его зовут Хаграз, он ваятель из Александрии и полгода занимался в Польше у профессора Дуниковского. Живой, как огонь, Хаграз общителен и словоохотлив. Он немедленно вступает в дружбу со всеми поляками.
Тем временем Хасан и Хаким предлагают мне посетить их редакцию. Разумеется, я сразу же соглашаюсь. Минуту спустя мы уже едем в маленьком красном редакционном автомобильчике на улицу Журналистов, где в шестиэтажном здании помещается редакция «Аль-Маса».
Редакция как редакция… Не стоит ее описывать, ведь редакции во всех странах выглядят одинаково.
Хасан приглашает зайти в его отдел и представляет мне своих коллег. В основном это очень молодые люди. Бросается в глаза отсутствие женщин.
На письменном столе Хасана в пузатой глиняной вазе стоит букет едва распустившихся бледно-желтых роз. Поразительный контраст с обыденной серостью редакционной обстановки. У меня невольно вырывается возглас:
— Какие чудесные розы!
Хасан вынимает букет из вазы, стряхивает с роз воду и подает их мне через стол. Чувствую себя немного неловко, но, разумеется, принимаю: ведь в Варшаве мне не часто приходится получать такие подарки.
На следующий день я узнала, что розы на улицах Каира намного дешевле, чем у нас полевые цветы. И тем не менее я сохранила в памяти этот милый жест коллеги как одно из многочисленных проявлений дружелюбия египтян.
В Каирской опере идет спектакль, поставленный по мотивам фольклора жителей дельты Нила. Музыка к нему также представляет собой обработку народных песен.
Теперь уже около девяти, но Хасан сумел провести нас в оперу. Мы проникаем за кулисы, где нас встречает очень приятный пожилой египтянин — режиссер спектакля.
Перегруженный украшениями зал в стиле конца XIX — начала XX века заполнен исключительно египетской публикой.
Гаснет свет, и под звуки арабской музыки раздвигается красный занавес.
Спектакль называется «Иа лейл иа эйн»[3], Это легенда о парне из прибрежной деревушки, который влюбился в золотистую сирену, выплывавшую каждый вечен из реки. Напрасно борется с ее очарованием молодой феллах. Ничто не помогает: ни мольбы его возлюбленной — девушки из соседней деревни, ни уговоры ее семьи и соседей. Парень бросает работу, покидает безутешную невесту, обеспокоенных друзей и, блуждая в камышах над рекой, все время поджидает соблазнительницу. Однако сирена не появляется, и юноша идет в Каир, чтобы посоветоваться с мудрецом из мечети Аль-Азхар, как обрести свою мечту.
А в Каире в это время справляют Рамадан. Ночью по узким улочкам шествуют мусульманские священнослужители с зажженными фонарями в руках и поют ритуальные песни с постоянно повторяющимся припевом: «Вахахи, иа вахахи».
Старый мулла сообщает парню заклятие, которое поможет ему призвать сирену. В этот момент его находит невеста и силой уводит в родную деревню. Однако в канун свадьбы у берегов Нила вновь появляется золотистая сирена и завлекает юношу соблазняющим пением. Пытаясь ее поймать, молодой крестьянин тонет в водовороте.
Спектакль такого типа впервые идет на сцене оперного театра. До сих пор здесь ставились только классические европейские оперы.
Многое можно было бы поставить в упрек этой первой попытке придать народный характер египетскому театру. И все же я глубоко почувствовала очарование народной музыки, песен и танцев, услышанных в этом зале.
Думаю, что такого же мнения придерживалось и большинство зрителей. Во всяком случае артистов много раз вызывали.