II
В этих разговорах дорога скороталась незаметно, точно кто придвинул Пеньковку. Это была большая деревня, залегшая в глубоком логу по берегам речонки Озерной. Бойкое место Пеньковка, а теперь и в ней тихо, точно после пожара; оставались дома одни бабы с ребятами да старики, а мужики разбрелись в разные стороны на заработки.
– Голодают в Пеньковке-то… – заметил Сережка, шагая вперед. – Разве к Силантью попросимся ночевать, Степа?
Силантьева изба стояла ближе, и уставший Сережка выигрывал несколько шагов. Степан согласился молча: ему было все равно, где ни ночевать. В избе у Силантья оставались одни бабы – старуха со снохой.
– Шли бы вы куда-нибудь в другую избу, – посоветовала старуха.
– Притомились, баушка… Может, ты насчет еды сумлеваешься, так мы и так обойдемся; завтра дома поедим.
– То-то вот еда-то у нас, Степанушко: сами через день по кусочку съедим и все тут… Ребятушки вон плачут, хлебушка просят. Ох, нашел нас господь своей милостью… Заходите не то: везде одна сухота. А это никак ты, пострел Сережка?
– Он самый, баушка Василиса…
Зашли в избу, помолились и для порядку присели на лавку. Справно жил Силантий по своей силе, а теперь в избе совсем нежилым пахло. Молодуха сноха совсем исхудала, так что Степан не узнал ее, – она была из Морошкиной, еще соседкой приходилась. Всего четыре осени, как в Пеньковку ее выдали. Сережка притих сразу, как увидел голодавшую избу. Он молча положил свою котомку в уголок и смотрел кругам удивленными глазами.
– С заработков иду, баушка Василиса… – печально говорил Степан. – Напрасно только время терял…
– Ну, хоть свою голову прокормил, Степанушко, а дома и этого негде взять.
– Об семье об своей соскучился, баушка… Как раздумалось в городе-то, так даже слеза прошибет: как-то они, мол, там горюют, а мне и выслать нечего… День поробишь, а три без дела шляешься.
– Ох, плохо у вас, в Морошкиной-то, Степанушко… Сноха Матрена на той неделе ездила к своим, так порассказала довольно: у нас худо, а в Морошкиной еще тошнее того… Мужики-то тоже разбрелись, а бабы с ребятами маются… Тоже через день едят… Ну и отощали: идет другая баба по деревне и повалится – голову стало обносить с голоду. Потом хворь прикинулась: животами больше маются. Охвостьем прежде свиней кормили, а теперь в хлеб мешают, да и охвостья-то не стало.
Поговорили, потужили, а потом, не поевши, залегли спать. С дороги Степан рад был месту. На полати к нему залез с своим узелком и Сережка.
– Ну, ты, поповский выкормок, мотри, я рано буду вставать, – ворчал Степан. – Как раз проспишь…
– А ты разбуди меня: веселее вместе-то.
– У тебя веселье одно на уме, дурак…
Лежа на полатях, еще поговорили. Между прочим, Сережка рассказал еще раз про свое житье у городского попа и прибавил, что несет домой целых шесть рублей – все свое жалованье, какое получил.
– То-то матка обрадуется, – похвалила Василиса, – в сиротстве вырос, а матке помощник. Тоже голодом сидят… Легкое место сказать: шесть цалковых. Вот Степан-то и мужик, а и то пустой домой идет. Это тебе, Сережка, на сиротство господь послал… Совсем еще малец, а промыслил.
– А я по заводам-то боялся один идти, – рассказывал Сережка, поощренный этими похвалами, – народ заводский бойкий, да и трахтовые тоже хороши, а тут еще навстречу свои голодные мужики бредут… Вызнают, што я с деньгами, как раз укокошат.
– Было бы кого убивать-то…
– Степан и то испугал меня, баушка, гляжу, мужик меня догоняет… В поле да в лесу один Никола бог.
В этих разговорах Степан не принимал никакого участия, а только тяжело вздыхал. Шесть целковых, которые нес домой Сережка, мучили и волновали его, точно укор его собственному пустому карману. И стыдно было Степану, и обидно, и горько… А там, дома, ждет непокрытая нужда и голод. Жена, поди, думает, вот воротится Степан из города с деньгами и поправимся хоть до петровок, а там огороды поспеют, картошка, горох – как ни на есть перебьемся до свежего хлеба. Ах, далеко до этого свежего хлеба, а теперь и семян нет, и последняя лошаденка обессилела.
Все в избе давно заснули, а Степан лежит и все думает: не дают ему спать свои черные мысли. За сердце точно кто схватит, как подумает о Сережкиных деньгах… Не велики шесть целковых, а в хозяйстве в такую пору большая разжива. Вот отчего Сережка так весело идет домой, а ему, Степану, хоть бы и не приходить: невеликую радость принесет с собой. О чем ни думает Степан, а в конце все-таки к Сережкиным деньгам повернет… Это даже испугало Степана, и он несколько раз принимался молиться, отгоняя закрадывавшуюся в сердце черную мысль. Сережка спит рядом, котомка в головах – всего протянуть руку, добыть деньги и потихоньку уйти с ними. Степана даже холодный пот прошиб от этой мысли, и на полатях ему кажется душно – давит его что-то, точно жерновом навалили. Так всю ночь промаялся Степан, а когда рассветало и бабушка Василиса по привычке затопила печку, он слез с полатей и начал собираться в дорогу.
– А Сережку-то што не будишь, Степанушко? – спросила старуха. – Больно он вчера просил тебя, штобы вместе идти…
– Будил, да крепко спит… Один дойдет.
– Умаялся тоже с дорога-то, сердешный, – согласилась старуха. – Ну, ин, пусть отдохнет, а потом и один добежит: не велико место двадцать верст. Да ты што, Степан, туманный какой-то?..