— Страшное слово — «никогда».
— Оно может быть разным. И добрым.
— Для меня — не может.
Свечка в фонаре пыхнула, затрещала и погасла. Чернота кромешная. Вовремя забралась на свой этаж. А спать не хочется. Новые попутчики уже похрапывают внизу. Может, и Леонид засыпает? Вчера спросила бы запросто. А проводили в Омске Вениамина Осиповича — и что-то случилось… Нет, почему бы не спросить: «Хотите спать?» Почему? А зачем? Пусть спит. Легла на спину. И вовсе не пусть, а не сказать ничего. Некулема. А он почему не заговорит? Не хочет? Ну, не надо.
После Куломзина у моста через Иртыш остановились. С маху сказала:
— Пробежимся по «дикому брегу»? — И тут же скисла, и вдруг великосветским тоном: — Или вам не хочется?
А он так ядовито:
— Представьте, хочется.
И лучше бы пошла одна. Все равно молчали, как чужие: вспомнила Куломзинское восстание, погибших подо льдом Иртыша; потом Озаровского и «поручика Леонида Турунова» — Алексея Широкова — Лешу. Подумала: «И Журавлев — Леонид». Пусть спит, и слава богу, и очень даже прекрасно. Ворочается? Ну и пусть себе.
— Витя!
— Да?
— Я думал — спите.
— Так… дремала.
— Ну, валяйте дальше.
— Нет! Рано еще.
Свесилась с полки — так же, как он. Глаза привыкли к темноте, но лицо его больше угадывала, чем видела, и он не мог ее видеть. Чувство незащищенности, что мучило весь день, ушло.
— Неприютно без нашего хрипуна.
— Просто тоска.
— Эти в бельэтаже какие-то чужесветные.
— И, кажется, до Москвы они. Сколько нам еще ехать?
— Проводники говорят — здесь быстрее, на седьмой день будто бы Москва.
Москва. Даже дрожь берет.
Впереди мелькнул слабо освещенный телеграфный столб, и опять все темно.
— Так засосал театр, что, пожалуй, не оторваться. Эх, жизнь малиновая.
Так же на мгновенье слабым светом выхватило впереди куст.
— А вы этому не рады?
— Архитектуру жаль.
Опять и опять: не то вспышки, не то фонарь откуда-то.
— Знаете, впереди что-то загорается и гаснет. Мы ведь далеко от паровоза?
Леонид взялся за крюк над своей полкой, другой рукой оперся о полку Виктории и подтянулся, чтоб заглянуть в окно с ее стороны. Волосы его чуть касались ее подбородка, тепло запахло мятой, мылом и еще чем-то незнакомым. Надо отодвинуться. Или это невежливо?
— Ну вот, как нарочно, не светится! — сказала так, будто ей без этого света жить невозможно.
Леонид повернулся к ней, чуть блеснули глаза, — зубы, ласково ответил:
— И аллах с ним.
И тут как раз светануло сильней прежнего.
— Вот! А вы не видели!
— Волноваться-то о чем — увижу.
Действительно, о чем? Глупо. Свела на шутку:
— А если вдруг бандиты? Белые?
В ярком свете пробежал кусок плетня, стожок, желтая береза.
— Пойду ловить бандитов.
Внизу один похрапывал ровно, уныло, другой то замолкал, то взрывался громоподобно, с присвистом. Чужесветные. Неприветливые, недовольные.
До Омска жилось как дома, свободно, втроем. На четвертом месте попутчики менялись. В Юрге сел пожилой инженер, говорил мало, о «Копикузе» — грустно и уважительно, о советских хозяевах — иронически. Промелькнула усталая женщина; только и сказала, что едет домой с конференции работниц, укрылась солдатской шинелью и проспала до самого Барабинска. А дальше спутники появлялись на один-два перегона.
Вениамин Осипович с первых минут казался старым другом. Он радовался каждому человеку, и Виктория замечала, что всем, так же как ей, хотелось не огорчать его. Даже инженер из Кузнецка застеснялся своей иронии и пытался находить «кое-что рациональное в борьбе Совдепа (он делал странное ударение на последнем слоге) с разрухой».
Неторопливо «чаевничали» — заваривали какую-то травку.
Коллективный «продуч» Виктория раскладывала на чемодане, покрытом салфеткой, и старалась угостить старика получше, угадать, что ему нравится.
— Попробуйте коржики украинские — черноваты, но очень вкусные. А шаньги надо есть, пока не зачерствели.
— Милая черемуха! В ваших столицах не полакомитесь эдакой прелестью.
Втроем гуляли на долгих стоянках. Читали наклеенные на стенах газеты. «На Крымском участке бои с переменным успехом… На Западном фронте наши части после боя оставили Каменец-Литовск…»
Вениамин Осипович спокойно говорил:
— Ничего. Образуется. Справимся. А вот: восстанавливаем транспорт, ремонтируем, видите. И хозяйство: «В Ивановском уезде крестьяне заканчивают починку плугов, борон, сох». А в Верейском, видите, открыто «четыре постоянных дома ребенка (яслей) и два детских сада». А вот Семашко пишет: «Под грохот гражданской войны, работая на наших ответственных фронтах и постах, женщина не должна забывать своей постоянной задачи — женщины, матери». Вот как, свет души моей.