Пришла Дуня. Леонид принес горячую флягу. Уложила малыша — он молчал.
Надрывный аккорд, песня кончилась.
Дунин сосед расстелил тряпицу, вынул из солдатского мешка черный пирог с картошкой, кусок розового сала, воблу:
— Чем богаты — угощайтесь.
Дуня торопливо доставала свои подорожники. Ведь и в самом деле надо завтракать, Леонид проголодался, конечно.
Он лежал на нарах, смотрел в окно, подперев голову. Постаралась сказать повеселее:
— Доставайте «продуч», идем к Дуне. Завтракать-то пора!
Леонид молча подал баул, молча соскочил с нар. Опять кто-то безжалостно драл балалайку, и заливалась женщина:
— С душой поет, — сказал солдат.
Леонид прибавил:
— И голос красивый.
Дуня зашептала:
— Что не венчанная, за то и гнала меня мачеха. — Всхлипнула. — И Санюшку не крестила, не велел мой Саша. А может, с того и болеет? А? Как скажешь?
— Глупости какие! Доктор посмотрит, и…
Дуня вытерла слезы.
— А ведь приспокоился, глянь, уснул. Може, и на поправку? А? Как скажешь?
— Может быть. — И подумала: «Только б хороший врач в Кургане».
Дуня двадцатый раз пересказывала ей письмо свекрови: «Приезжай, сиротинка, будешь нам за дочку. Коровушку для внучонка держу. Ведь сынка нашего Александра кровиночка — сынок-то твой».
А какая мать у Леонида? Учительница сельская в Тверской губернии. И папа в Твери. Леонид поддразнил: «Судьба нам, видно, вместе путешествовать». А малыш спит. Может, верно — лучше?
Кончили завтракать, прибрали, стало нечего делать. Одолела опять тревога за мальчика. Заметалась — найти бы дело! — пошла через вагоны взглянуть, хорошо ли сохнут пеленки, и придумывала, о чем бы таком «необходимом» заговорить с Леонидом. Услышала нестройное — видно, нетвердо еще знали мелодию — пение «Интернационала». Пели ее ровесники — две девушки и три парня. Подсела на край скамьи, подтянула. Допели и вдруг заспорили, как правильно: «Это будет…» или «Это есть наш последний и решительный бой»?
Широкоплечий детина в тесной гимнастерке (Виктория не сразу заметила, что одна штанина у него подвернута и подоткнута за пояс — ноги нет) сказал:
— Власть у нас теперь советская, так что еще «будет»? С поляком домиримся, Врангеля добьем — что еще за такое «будет»? Есть.
— Да-а! Ты чо это, старшой? — тонким голосом начал щуплый, бледный, наголо бритый (после тифа, конечно) паренек. — А мировая революция как? — И неожиданно трескучим басом: — У себя управимся, а на мировой пролетариат — чихать? Ан последний-то будет еще!
Вмешались и другие:
— Решительный, главный, понятно, есть. За нашу Советскую…
— А мировая? Мы ж для мировой. Он еще будет — последний.
— Ай, брось, робя, как ни спой — хорошая песня!
— Песня?! Сказала тоже! Гимн.
— А может быть… — тут же Виктория испугалась, что не сумеет ясно сказать, но ее уже слушали. — Это, может быть, все один бой? Неперестающий. Бой — ведь не только война. Вот у нас уже советская власть, а вообще не конец. Последний, решительный еще долго… Так мне кажется.
Удивилась и обрадовалась, что ее поддержал безногий, а за ним другие. Старшого уважали — воевал с Колчаком, рассудительный и добродушный, хотя и не многим старше.
— А вы сами учитесь? — спросил бритоголовый.
— Доктором буду. Хирургом. Это…
— Ноги, руки, брюхо — что кому — режут, шьют, — объяснил старшой. — Знаем, знаем.
— Ну да, операции разные. А может, ребятишек маленьких лечить буду.
Сколько вопросов ей задали! Не на все могла ответить, но все равно чувствовала интерес и доверие к своим небольшим знаниям, к будущему доктору. Спрашивали не только о медицине. Все пятеро ехали с маленькой станции в Челябинск на рабфак. Пока один старшой знал, что хочет «учиться на учителя». Остальные неясно представляли, «на кого еще учат».
Виктория удачно рассказала об изобретателях паровозов, автомобилей, аэропланов, потом — об астрономах. А как ни старалась объяснить, зачем нужна работа архитектора, — ребята недоумевали, посмеивались:
— Неужто рабочий не знает, как стену класть, чтоб крепко? Или там стропила, крышу крыть? Чего еще ему указывать?
— Вот со мной товарищ едет… Я приведу — он лучше расскажет.
— Приводи. Приходи. Покалякаем, песни споем.