— Пока прямой угрозы не вижу, но — искусственник, и дальше в этих условиях…
— Ох, конечно!
— Да как я после отседа выгребусь-то?
— Господи, отправят. Сейчас в Ортчека зайдем…
— А кормиться сколь ден, а угол-то, оюшки?..
— Устроим. У меня в крайнем случае. А паек…
— Что уж вы, Софь Григорьна! — вступила певунья. — При такой вашей великой службе спокой нужон. Мово-то через две еще недели, дай бог, с госпиталя выпишут. — Властно прикрикнула на Дуню: — Собирай-ка барахлишко, поворачивайся.
— Витечка! Как скажешь, Витечка?
— Что скажу? Давайте документы, литер, все, — в Чека сейчас договоримся. Все очень хорошо, очень. Понятно? Собирайтесь, быстренько.
Матрос теперь сразу отозвался дружески. Для скорости Виктория собственноручно записала ему сведения о Дуняше. На опустевшей платформе ее ждали все, кроме певуньи. Дуня, прибранная, ожившая, объяснила тихо:
— Побежала к золовке сумеж тута, чтоб с багажом подсобили. А глянь, уснул на ветерке. Дохтур вылечить обещается.
— Как я вам благодарна, Софья Григорьевна! Так благодарна…
— Выдумали! Работа моя. А вы молодчага, по нашей специальности пойдете?
— Я хирургом…
— Айдате, милые. Карета подана, товарищи!
Простились за вокзалом. Посмотрели вслед женщинам и подростку с тачкой, гремевшей по булыжнику.
— Какое счастье. Запомнится этот Курган долгожданный.
— Еще один деревянный городок. Сколько таких проехали…
Без всякого дела, она опять ощутила беспокойство.
— Мы теперь можем перейти в тот вагон, к рабфаковцам. Флягу бы не забыть отдать. — И побежала к стене, где наклеены газеты: — «В Холмском районе противник переправился на правый берег Западного Буга». Невесело. «Польская мирная делегация прибудет в Ригу 16-го сентября». Скорей бы уж мир. Скорей бы.
Вышли на платформу. Их состава на месте не было.
— Паровоз меняют, — догадалась Виктория.
Леонид спросил проходившего железнодорожника:
— Московский маневрирует?
— Чего? И так опоздал. Вона. Ушел.
Вдали уменьшался хвостовой вагон.
Одновременно, как по сигналу, Леонид и Виктория сорвались вслед ему. Тут же остановились, взглянули друг на друга и расхохотались трагически. Леонид развел руками:
— Памороки отшибло на радостях!
Глава XXIV
— От силы часа три. Не заколеете, денек-то ласковый.
Тонко прогудел маневровый паровозик. Дернуло, перестукнулись платформы, снова дернуло, и тронулись потихоньку.
Не спеша, вровень с их площадкой, пошел матрос, застегнутый, с наганом на боку:
— Значит, Круглый Сема. Семен Круглый — зарубите. И брезентуху, значит, — ему. Ну, други, прогневайте. Яркова Никиту не забывайте. Курган вспоминайте. Счастливо!
— Не забудем вовек!
— Гляди, Журавь, чтобы ветер красовиту не унес, — Ярков подмигнул хитро, — крепче держи красовитушку! — Остановился, успокоительно помахал рукой. — Счастливо, други!
Виктория взялась за железную подпору крыши, прижалась к ней. Поезд ускорял ход, ветром трепало волосы, пальто вздувалось и вдруг плотно обхватывало ноги. Деревянный городок поворачивался, уменьшался, тускнел; дольше всего виднелась белая колоколенка. Почему опять беспокойно? Там, у Никиты, пока ждали маневровый, пили кипяток с черным сухарем, дурачились.
— Ничего мне не жаль, как остаток шаньги.
— А мне — шляпу.
— Как же вы теперь?
— Даже не представить.
Никита грозно посмотрел на обоих:
— Навязались на мою голову! Барышня бездокументная, и звать не по-православному. Товарищ художник — инструктор Сибполитпути — об шляпе скучает.
Помощник Никиты, вроде бы славный парень, но туповатый, с коровьими глазами, принес письмо. Никита прочитал, вернул ему, спросил:
— Какое твое предложение?
Парень нахмурился:
— Взять.
— Кого?
— Учителя, а то кого?
Никита вздохнул:
— Мы, брат, не царская охранка, чтоб на поганую кляузу бросаться. Не для того народом поставлены. Разуй глаза, да пошевели мозгой. Печатными буквами и, видите ли, «Ваш доброжелатель», без фамилии. Это же трус, прохвост, — сказать при гражданочке нельзя, что это есть. Найти надо этого писаку. Приглядись: кто на учителя в обиде, за что? Найти надо этого «доброжелателя». Понял?
Парень ушел, Никита сказал озабоченно:
— Верный, старательный, а на соображение тугой. Вчера тут у переезда мужичонку с подводой пшеницы напугал. Машет наганом, тот и документы никак не найдет, и объяснить — слова не выговорит. Смех и грех. А очень строго надо справедливую этику соблюдать. — Помолчал, добавил: — Коммунистическую. — И еще добавил: — Красивую.