— Круто берут. Чрезмерно. Нереально это. Страна разорвана, оружия у них нет, обмундирования, продовольствия нет. А против: армию снабжают союзники, Америка вступает не истощенная войной, а невероятно разбогатевшая. На юге Деникин, Краснов — опытные кадровики. Сибирь сытая, изобильная. Им не удержаться, нет.
Ну да, отец прав, но согласиться…
— Папа! Они очень смелые и такие… настойчивые. И потом… Нет, ты смотри, у них ведь много сторонников здесь.
Отец махнул рукой:
— А сколько у них в тылу так называемой «контры»?
Стало очень страшно.
— Папа, нет!.. Ты думаешь, какое-нибудь здешнее правительство победит? Или то, на юге? Или самарское? Их столько всяких!
— Правительства — накипь. Капитал и оружие союзников. Россией торгуют оптом и в розницу. Жутко глядеть вперед.
— Нет, папа. Я уверена. Что хочешь — уверена. Большевики ведь не торгуют Россией?
— Ну?
Она обхватила отца за шею, близко глядя в глаза, сказала тихо:
— Ты же говорил… Пусть круто. Пусть. Ты говорил: жизнь внесет коррективы. Значит, лучше, чтоб они победили.
— Поздно об этом говорить. Поздно. — Он ответил резко, спохватился, поцеловал ее в лоб, сказал мягче: — Спор наш ничего не изменит, Виташа. Потому revenons à nos moutons.[4] Ты справедливо упрекнула меня…
Заворчала дверь, вошла мать. Охватила их быстрым взглядом, чего-то испугалась:
— Что такое? Что такое? А?
Отец подошел к ней:
— Дочка предъявляет серьезные обвинения. Мы, Лилюша…
Мать уже скинула ему на руки чесучовое пальто, беззвучно, как по воздуху, подлетела к Виктории:
— Что еще выдумала? Что? Сказала бы мне. Не поняла, выдумала — и сразу волновать отца!
Сильно напудренное лицо совсем побелело, глаза, оттененные остатками грима, стали особенно большими и блестящими. Всегда в минуты волнений мать удивительно хорошела, — но удивительно чужим было сейчас ее лицо.
— Ничего не выдумала, все понимаю.
— Что ты можешь понимать?
— Все. Не маленькая.
— Не воображай ты…
— Не воображаю, а знаю!
— Ничего не знаешь!
Отец пытался остановить их, они кричали друг на друга, не слыша его.
— И говорить с тобой бессмысленно — знаю!
— И не надо, и не надо! Отвяжись!
— Знаю, что тебе не нужна! Ты не любила меня никогда!
Отец стоял между ними: «Перестаньте, перестаньте». А ведь он должен бы решительно вступиться за нее.
— Оба вы не любите меня!
Мать, уже готовая кричать в ответ, будто икнула:
— Тебя? — Повернулась к отцу: — Что? Кто ее не любит?
Отец взял напряженную руку Виктории:
— Девочке одиноко, Лилюша. Нас всегда заменяла Мари. А теперь…
— Вы… ты об этом? — Мать бросилась к Виктории, прижалась, повисла на шее, плакала. — Дочура! Радость, прости. Счастье мое. Кого же мне любить? Ты одна, моя доченька.
Она была так искренна. Зло отхлынуло, Виктория покорно села на кушетку между матерью и отцом. Они гладили ее голову, плечи, колени, вспоминали тетю Маришу… Мать клялась жизнью, что «все теперь пойдет по-новому, дочура не будет одинока». Не хватило духу сказать: «Не клянись — обманешь». В необычной стычке с отцом возникла надежда, что отчуждение разрешится. А вздорные перебранки с матерью и трогательные примирения — сколько их было?
За ужином мать сказала озабоченно:
— Ты должен ехать со мной, Кир. Нектарий и здесь одолевает своими ухаживаниями, а там буду одна… Не хмурься, Витка большая, можно при ней говорить. А я просто не поеду одна, сорву ему гастроли. Правда, Витка? Только вот материально… Как, доча?
Впервые мать впрямую сказала ей о Нектарии. Виктория поторопилась ответить:
— Конечно, лучше папе ехать.
Одна радость осталась от этого вечера — ощущение, что мать крепко привязана к отцу. Пусть. А почему все-таки Нектарий пригласил отца — боялся срыва гастролей или благородство?
Тоскливо. Письма от них идут черт знает как… А из Москвы совсем ничего.
… — Не замерзли? Сейчас все заделаю. — Станислав Маркович помахал толстой рогатиной. — Хотите мое пальто?
— Не нужно.
Солнце ушло. Виктория сунула руки в рукава пальто, пошла вдоль берега. Прижатые к груди ветки пахли детством. Вошла на узкие шатучие мостки. На досках беловатый налет.
Какое бывало счастье, когда тетя Мариша отпускала на реку с Дуняшей полоскать белье…
«Несть власти, аще не от бога» — какая же теперь от бога, если их столько всяких? Не большевики ли, тетя Маришенька? Ничего не понимаю. Наташа говорит: «В бога не верите, так бросьте же совсем ваш старый ключ. Мир открывается иначе». Ключ, ключ! А где он, в чем он старый, как его бросить, какой вместо?