— Вот наказанье!
Что-то еще бурча, Леонид расстелил брезентуху на середине площадки, под стенкой, защитившей от встречного ветра. Сел, обняв колено, рассеянно смотрел, как ветер гонял клочки сена по задней платформе, а из-под нее вытекали, извивались, блестели, терялись у горизонта рельсы. Виктория прислонилась к стенке, вытянула ноги.
— Детскими врачами должны быть самые талантливые, самые святые и самые смелые из врачей.
— Почему вы об этом?
— Как Вениамин Осипович, думаю о вашем будущем.
— Хочу делать самое нужное.
— Нужно, знаете, все. Видите, пшеница неубранная стоит. А вот найти свое дело, свое место, где лучшее, что есть в тебе, сможешь выложить до конца…
— Как его узнать, это место?
— У вас есть время — еще учитесь. Поймете, к чему душа лежит. А мне… Сейчас, пока война, — куда пошлют. А дальше…
И опять долго молчали.
Паровоз тяжело пыхтел на подъемах; потом, грохоча, летели под уклон. Справа и слева среди полей виднелись холмы, даже горы — Урал. А Сибирь не отпускает. Могила Станислава — навсегда боль. И все, что прожито, и всех, с кем прожиты три таких трудных года, — не забудешь, не разлюбишь. Дубки — все вместе и каждый в отдельности — навсегда дорогие. Серега, Наташа, Раиса Николаевна… Эсфирь и Русов, Лагутин… А Руфа-артистка? И все пертеровцы славный народ. Какие проводы устроили — в капустнике всех продернули, пели, танцевали… А на прощание уселись, как цыганский хор, Тонечка-солистка завела:
На припеве «Эх, раз, еще раз…» Рушка-толстушка вылетала как перышко, тряся плечами шла по кругу.
И Леониду спели:
А ведь правда, он очень внимательный, заботливый. Хотя всегда иронически, грубовато: «А ну, равноправный слабый пол, по вагончикам. Прыгать на ходу не пристало вам». Руфа говорила: «Наверное, мать у него хорошая». И, наверное, просто казалось, что ко мне он особенно как-то…
Леонид посмотрел на часы:
— Наши пертеровцы сейчас репетируют второй акт «Ученика дьявола». Да?
— Кстати, вы успели все эскизы и макет?
— Спасибо Руше, успел…
— Руше?
— Ну, вашей дружбе.
— Причем это?
— Я сказал: так ли, сяк ли — уеду с вами, ни часом позже.
Вот оно! Вот почему Руфа целых шесть дней придумывала: помоги дошить платье, потом — подожди, обменяем постное масло на шпиг, удобнее везти.
Смеяться? Сердиться? Засмеялась:
— Рушка предатель. Непременно через год приеду ей уши надрать!
— Предатель? Ей же спокойнее, что вы не одна.
— Еще бы — такая охрана! — И опять засмеялась. — Все-таки счастье побывать в Сибири. А мы-то сколько проехали, сколько видели!
— Не так уж много. Все вдоль железной дороги. Вот мне удалось побродить. Весной семнадцатого мои заказчики решили, знаете, повременить с постройкой банка, а я решил взглянуть на Байкал, раз уж занесло на Ангару. И, знаете, прошлялся до холодов. На поезде — сорок сороков тоннелей над Байкалом — до Верхнеудинска; обратно по Селенге — что за река! — где пешком, где на лодке до устья. Берегом Байкала тоже пешой, и на товарняке — до Ангары. Вода изумрудная, и на самой середине — глубина сажени три! — каждый камешек виден. Вкусная, холодная. «Ангару пил? — говорят. — Еще приедешь». А «славное море, священный Байкал»? Бай Кёль — «богатое озеро». Чудо чудное, диво дивное. И в ясный день, и в туман, и в дождь, и в бурю. Вы должны побывать. И мне еще придется — байкальские этюды пропали. А были удачные.
— Как пропали?
— Когда пришли нежданно вести об Октябрьском перевороте, решил тут же в Питер податься. Здесь еще неразбери-бери что творилось. Дорогой тифы свалили: возвратный не отпустил — сыпняк подоспел. Провалялся я три месяца с лишним в Мариинске (помните — проезжали?). Дальше ехать было не на что — все ресурсы истаяли. А байкальские этюды хозяева мои — душевные, распрекрасные люди — подарили фельдшеру. Рассудили: «Спасибо — живой, а картиночки сам, однако, намаляришь».
— Правильно рассудили!
— Лучше бы одежину последнюю — пальто, даже шляпу…
— Даже шляпу?!
— Были удачные этюды…
— Вот будущим летом поедем!
Он повернулся, веселый, азартный:
— Чур, без обмана?
Она откинулась:
— Не люблю, когда не верят.
— Представьте, ведь и я не люблю, — сказал сердито, будто обвиняет. — И что вы от меня обороняетесь? Ну, не сибиряк, ничего не поделаешь, тверяк, да не вовсе уж негожий человек. А с вами я даже сам себе нравлюсь, Витя!