Низкие сизые облака закрыли небо. За ними Вселенная. Космос. Страшные слова. От них мир становится огромным, без границ и формы, нестройным, опасным, непостижимым. Букашка. Ничего не понимаю, не умею. Барахтаюсь, путаюсь, небо копчу. Надо было в Москву. Раиса Николаевна уговорила: «Пустая авантюра, жизнью рискуют ради дела». И Наташа: «Стать нужным или ненужным — дело самого человека. Нетудыки-несюдыки мало нужны». Да, нетудыка, — так что я могу? Пятачок стукнулся и закружился по доске. Не упадет в воду — все будет хорошо. Отступила на край, чтоб не помешать ему. Ну вот, улегся, и ничего не изменится. Поднять? В котором кармане дырка? Рябое отражение завихлялось в воде. Утопиться, что ли? Засмеялась, нагнулась.
Треск отдался в ноги, и, прижимая к груди ветки, Виктория врезалась головой в свое рябое отражение.
Холод стиснул голову, ударил в нос, в уши, затекал сверху, снизу, в рукава. Она больно проехала лицом по дну. Оттолкнулась ладонями от плотного песка, забила ногами; вздувшаяся одежда вязала руки, ее несло и крутило, по лицу, щекоча, пробегали пузыри… «Ни за что не утону…» И голова ее выскочила на свет, желтые, красные пятна плыли вокруг. Виктория вздохнула, втянула стекавшую по лицу воду, закашлялась, отяжелела. Рукава пальто пудовые, подол липнет к рукавам — не взмахнуть руками, а вода уже подходит ко рту. «Только не дышать». Крикнуть: «Станислав Маркович!» — не успела. Опять вынырнула, и опять — под воду. Ее крутило, тянуло вниз и поднимало; корой стояло твердое пальто. Руки немели, голову давило и распирало, тело налилось звоном, стало темно. Не научилась плавать на Волге… Тетя Мариша! Что-то сильно потащило за голову, за косу, что-то глухо ударило в спину — смерть? Гроб, покрытый цветами, гроб на полотне в могилу… Не хочу! Вся напряглась, поддала ногами, взлетела, свет ударил в глаза. Вздохнула, задохнулась, закашлялась, но не ушла под воду. Что-то поддерживало сбоку под спину, тянуло за косы, сквозь звон и гул в ушах прогудели слова:
— Не хватайтесь за меня.
Темная голова, темное лицо рядом.
— Это вы?..
Она упала на песок — ноги подвернулись, как складные, засмеялась, — кашляла и смеялась. Станислав Маркович, голый до пояса, отряхивался, с него, как и с нее, лила вода, — она засмеялась сильнее.
— Вставайте, бежим к лодке, простудитесь.
— У меня мускулы размокли… — И опять засмеялась, еле плелась от смеха и дрожи.
Он крепко держал ее под руку, по пути подобрал брошенные рубашку и свитер.
— Шутка — спасти человека в верхней одежде? Если б не косы ваши — погибнуть обоим. — Он заставил ее лечь на дно лодки, укрыл своим сухим пальто, снял руль, сел на весла. — Проклятая уключина! Вон в домишке дым из трубы — печка топится, — попросим хозяев. Протрите уши, там в кармане платок. Очень вам холодно?
Постаралась ответить твердо:
— Мне очень хорошо. — Бил озноб, холодное платье липло, пахло собачиной, в спину врезались края досок, — но, значит, жива. — Совсем хорошо.
Спас. Любит. Нет, он хороший. Тогда просто с ума сошел. Не хотела и разговаривать с ним. После экзамена по-латыни он ждал около дома: «Не убегайте. Виноват бесконечно. Только выслушайте. Здесь… — он взял в обе руки четырехугольный плоский предмет, завернутый в плотную бумагу, — здесь то, что я должен сохранить от прикосновения враждебных рук. «Знамя труда» закрыто. Часть редакции уже арестована». Молча привела его к себе, стала, выжидая. Он развернул бумагу, прислонил к спинке стула портрет, писанный маслом, — нежное лицо, волосы пушистые до плеч, синие веселые глаза. Перед портретом положил тонкую связку писем: «Сестренка, Галочка. Три года как умерла. Осталось несколько писем из Ялты и портрет. Единственный свет был в жизни. Я вас прошу».
Добрее надо с ним.
— Спасибо огромное вам.
— За что? Я — эгоист.
Лодка уткнулась в берег.
— Идите, я сейчас!
Деревянные ноги дрожат, — несколько сажен до беленького домика не дойти. Он догнал и почти потащил ее. Навстречу им распахнулась дверь. Черноглазая женщина заговорила быстро, с певучей украинской интонацией:
— Заходьте. Не бойтеся.
Они вошли в светлую избу. Под окном на лавке сидели два большеглазых мальчугана.
— Петрусь говорит: «До нас утоплую девочку ведут», — думала, смеется.
— Если «утоплая девочка» посушится, погреется у вас часок-полтора? Возражений нет?
Он говорил неестественно фамильярно, а женщина отвечала так просто, провела Викторию мимо дохнувшей жаром топки за печку, где стояла железная кровать, накрытая ярко вышитой мешковиной.