Он со смехом отвел ее руки:
— «Встань»! Так и знал! В том и дело, что не могу. Нога — видите? И расту плохо. Бывает, даже три дают.
Виктория села. Только сейчас увидела, что правая ножка у него короткая, ровная и как неживая.
— А… болит?
— Нет. Называется больная, а просто парализованная. Вы знаете, что это — парализованная? — Он особенно выговаривал мудреное слово, — ему, видно, нравилось оно.
— И давно у тебя?
— Наверное, когда я еще у мамы невидимо рос. Или после. Давно.
— Да?.. А доктор тебя лечит? — «Что я говорю? А что сказать? Какое несчастье…»
— Батько считает, как большевики победят, лечить станут даром. А сейчас что? Тыщу надо на такую болезнь. — Петрусь собрал коробки, опираясь на руки подвинулся к Виктории. — Поезд построю, в Москву поеду. Поедете?
Совсем близко пушистый затылок, кольца волос над тонкой шеей, — не удержалась, обхватила, прижала к себе Петруся. Бархатистая щека коснулась щеки Виктории, запахло парным молоком, хвоей, детством…
— Пустите! — Мальчик рвался, смеялся. — Нечестно ж. Напала со спины.
Виктория не могла разжать руки — занемели от восторга, от щемящей боли, от тепла маленького тела. Хотелось засмеяться, и подступали слезы.
— Стыдно силой пользоваться.
Она с трудом разняла руки. Петрусь отряхнулся, точно кутенок после купанья.
— Подождите, вырасту ж, тогда не справитесь.
Глухо стукнула дверь в сенях. Петрусь насторожился. Открылась дверь в избу.
— Мама, мама, мама! — Он радовался так, будто мать вернулась после долгого отсутствия. — Мама, мама, мама!
Виктория будто впервые услышала, по-настоящему поняла это слово.
— Не разбудил вас? — Женщина поправила чулок на неподвижной ножке, села с шитьем у окна.
Мальчик играл коробками — строил поезд, шипел, гудел и свистел. Потом выросла каланча и — «бом-бом-бом» — возвещала о пожарах. Стадо разбежалось по полю: мычало, блеяло. И все-таки Петрусь успел рассказать, что они поедут в Ирпень к деду, как большевики победят. Мама украинка, а батько родился в Петербурге — Петрограде теперь. Коля хочет быть учителем, а он, Петрусь, механиком в типографии, как батько. А по воскресеньям — целый день читать. Мать изредка поясняла: «Хочется домой, на Украину, «Сюда заехали с Нарымского краю, из ссылки», «А Петрусик читать научился с трех лет — сам. Читает швидче Коли, хотя тому вже девять».
Почему здесь так легко? Этот маленький, беспомощный и независимый человек. Мать… странно — в ней такой же глубокий, солнечный покой, как у тети Мариши… был. В избе красиво. А отчего? Только белые без пятнышка стены и потолок, ярко расшитая мешковина — занавески, покрывало, скатерть… А красиво.
Сумерки туманили белую хату, запахло свежим хлебом.
— Мам, калачи-то скоро?
— Батько в дом — и калачи с печи.
— А они знают, когда батько придет? У них часы?
— А как же ж!
— На цепке или наручные?
— Спекутся — поглянем.
Петрусь засмеялся, вздохнул, проглотил слюну, повалил коробки, — ему уже не игралось.
— Калачей-то неделю не было.
— Уж неделю! В понедельник ще хлеб утром ели, а сегодня пятница, — женщина встала с лавки, складывая шитье. — Зараз выну калачи. — Вдруг подалась к окну: — Ото вже наши. Ох, бачите, батько с ними.
— Батько, батько, батько! — запел мальчик. — Батько наш пришел.
В сенях — шаги, смех, голоса, распахнулась дверь.
— Вот, Анна Тарасовна, чудесное совпадение: мы старые знакомые с Николаем Николаевичем. Я же в «Знамени революции» работал.
Опять неестественно громко, и фамильярность эта…
— Едем себе на извозчике, гляжу: батько, — певуче, как мать, сказал Коля. — Ох, калачи румяные!
— И мне калач, и мне калач, и мне! — распевал Петрусь.
Станислав Маркович подошел к печке, подал саквояж:
— Ефим Карпович собирал. Я в тайны женского туалета…
— Хорошо. Спасибо.
За ним подошел высокий худой человек в вышитой рубашке. Черты резкие, а глаза — серые в густой тени ресниц — глаза Петруся.
— Вот твой особенный, — он подал мальчику калач с ладонь величиной. — Не сожгись, гляди.
Петрусь, перехватывая горячий хлеб, разломал, протянул половину Виктории.
— Что ты, что ты — я тороплюсь ехать… одеваться.
Отец взял на руки Петруся, они ушли за печку. Там стало еще шумнее. «Скорей, скорей одеться, торчу у них без конца, мешаю. Удивительные какие люди. Может быть, Петруся можно все-таки вылечить?.. У Николая Николаевича голос не громкий, а слышный».