Анна Тарасовна недоуменно вглядывалась в лицо Виктории.
— Я некстати?
— О, вже узнала! Заходьте. Думали — вернулась дивчинка… одна тут была. Ростом тоже высоконькая. И Коля не узнал в окошко. — Анна Тарасовна толкнула чавкающую дверь. — Заходьте ж.
Коля посреди комнаты сторожко смотрел на дверь. За столом, еще неубранным после чая, сидел Дубков. На руках у него Петрусь. Он чуть наклонил набок пушистую голову, вскинул руки:
— Вот косатая пришла, книжки принесла!
Викторию залило теплом, неловкость таяла.
— А ты откуда знаешь?
— А знаю.
Дубков легонько шлепнул пальцем по губам Петруся. Анна Тарасовна сказала:
— Нехорошо, Петрусик, надо по имени звать.
Мальчик, прищурясь, замотал головой:
— Не-е! Длинно! Косатая — лучше.
— Ну, зови «косатая»! А то зови меня: Витя!
— Витя? Вити бывают мальчики, а косатые мальчики не бывают! — Петрусь озорно завертел головой, захлопал ладошками по столу.
— Ну, разбаловался! — остановил отец. Мальчик порывисто обнял его за шею и прижался.
— Радый, что батька дождал, — сказала Анна Тарасовна. В слове «дождал» слышалось не повседневное ожидание отца с работы.
Виктория положила книжки на стол около Петруся.
— А Станислава Марковича арестовали ведь…
Четыре пары глаз устремились на нее.
— Ночью сегодня.
Оба мальчика выжидательно посмотрели на отца.
Дубков сказал:
— Так-так, — точно оценивая известие. — Вечером третьего дня — значит, перед самым арестом — мы встретились. Он ведь не ждал, что заберут?
— По-моему, нет.
— Так. — Дубков смотрел на Викторию, но думал о чем-то своем.
— Теперь будут хватать каждого, кто коло красных постоял, — сказала Анна Тарасовна, взяла самовар со стола. — Чаю погреть, Витя? Сидайте к столу!
— Нет, нет!.. Спасибо. — Виктория подвинула свою табуретку к Дубкову. — А у нас в университете митинг был сегодня.
— Так-так. Ну?
Дубков слушал внимательно, изредка задавал вопросы, приговаривал «так-так». Иногда это значило: «так и знал», иногда звучало вопросом, иногда заменяло крепкое словцо. Дослушав, опять сказал: «Так-так», — и покачал головой.
— Перед вами тут дивчина приходила. Славгородская сама…
— Настя Окулова? Я же знаю ее по гимназии.
— Знаете? Она из-под Славгорода.
— Да, да.
— У нее, слыхать, все родичи порубаны, постреляны. И мать, и отец, и братья, и сестры, и племяннички малые. Завтра ехать сбирается — может, хоть кого живого найдет.
Виктория крепко сцепила руки на коленях:
— Николай Николаевич, если что-нибудь… хоть немножко… могу я пригодиться… Мне все равно, что делать.
Дубков не ответил, но эти слова его не удивили, не требовали объяснений. Петрусь перелистывал «Конька-Горбунка», Коля у печки щепал лучину, Анна Тарасовна убрала посуду, подсела к столу с шитьем.
Как у них спокойно! Почему у них так спокойно?
— С Николаем-то Николаевичем конфуз получился. — Анна Тарасовна усмехнулась. — Хотели посадить, тай нельзя — типографии станут.
— Так-так, — неожиданное озорство мелькнуло в глазах Дубкова. — Ихний жандарм часа, наверное, три накручивал телефон, раскраснелся, надулся, кричит: «Из самой Москвы механика привезу, а тебя арестую».
— А что такое механик? Их мало?
Петрусь оторвался от книжки, торопливо сказал:
— Папа, папа, расскажи, как ты немцу на сапоги плевал!
Отец легонько щелкнул его пальцем по губам.
— Русских механиков у нас почти что нет. Машины печатные получали из Германии, и при машинах механика своего фирма присылала. А немцы-механики нипочем наших русских не учили — секрет фирмы берегли. Началась война, немцы — которые уехали, которых выслали, осталось вовсе мало. Я с тринадцати лет к такому немцу в мальчишки отдан был. Хожу, хожу, гляжу на машину, как на чудо. А мой Эрнест Францевич инструмент мыть научил, протирать машину снаружи, а чуть станет разбирать ее, так всех долой. И ничем я его не мог взять. За пивом, бывало, бегаю, и пальто ему чищу, и калоши мою, и сапоги натираю, плюю для блеска, аж во рту сухо, — черт бы тебя, думаю, старого, побрал…
Петрусь дождался любимого места, залился смехом, задрав голову. Отец ласково переждал его смех.
— Ничего немец не показывал, да еще гонял от машины, если увидит, что сам к ней приглядываюсь. Три года я маялся, собрался даже уходить. Так-так. Только начал мой немец прибаливать. Припадки какие-то на сердце. Как заболеет — в типографии ералаш. И стал хозяин поговаривать, что другого механика выпишет. Эрнест Францевич мой испугался. «Зачем, говорит, другой механик? Я вашего Колью — это меня — могу превосходно выучить. Он будет мой помощник». А учил немец хорошо. Строго, дотошно, но хорошо. Сам был доволен. И — хитрый — дочку свою мне сватал, чтобы, значит, наука в семье осталась.