Нектарий от пельменей отказался, вкусно пил чай с медом. Рассказывал об истории города, университета. Заговорил о медицине, о преподавании в России и за границей. Потом сказал:
— Медицинская работа как нельзя больше женщине подходит. Больному чуткость, нежность женская — целебнее всякой микстуры. А в особенности, когда дети болеют. — Замолчал. Взгляд его замутился тоской, но он, как всегда, мгновенно убрал ее, залпом допил свой чай.
Ведь знала от Ефима Карповича, что «лет, однако, двенадцать тому трое малолеток у Нектария Нектариевича скарлатиной померли. Жена тут же ума решилась, и так по сю пору не в себе». А никогда не подумала: как с этим жить ему, какой холод, какая пустота в доме… И сумасшедшая жена…
Он подвинул к ней пустой стакан:
— Лините-ка еще чепурашечку. Приятно пьется из ваших рук. Добрые руки. Быть вам хорошим доктором.
Жалко его. Но почему новорожденный малыш Старосельцева не тронул его?
— Гляжу, что-то грустны вы нынче, Виктория Кирилловна. Взгляд не ваш словно. Расскажите, по старой дружбе, о чем глазки грустят? Может, горю помочь сумеем.
Виктория вздохнула: «Не станет он помогать — ведь это «политика».
— Да нет…
Глуховатый смех показался снисходительным.
— Хоть мы с вами различны во многих мнениях, но… я человек трезвого ума, Виктория Кирилловна.
Она сказала дерзко:
— А ничего нет хорошего в трезвом уме.
Но он ответил еще ласковее:
— Понимаю. Вдохновенные порывы поэта милее вам. Только в политике это не к делу. Политика — та же коммерция.
— Что-о?
— Вы полагаете, что Ленин с присными одержимы великими альтруистическими идеями? — Голос стал как труба, лицо злое. — Обманывают чернь соблазнительными обещаниями.
Чуть не вырвалось, что он и понятия не имеет о большевиках, но вовремя вспомнила наказ Дубкова.
— Неинтересно мне об этом говорить, Нектарий Нектариевич.
— Ну и умница! Не женское занятие — политика. Однако пора — засиделся. — Он встал. — А горю вашему… Мне ведь там, — он кивнул головой в сторону комнат хозяев, — рассказали. Горю постараюсь помочь. Начудили сгоряча, насажали полны тюрьмы. Да вместе со сбродом людей позахватили. Не грустите, постараюсь помочь. Не обещаю, но постараюсь.
И умный, и будто не злой. А всех делит на «сброд» и «людей». Ох, скорей бы мои приехали! Надо с папой как-то… Неужели не поймет? Опять путаюсь? Врачом буду. Лечить нужно, всегда всех нужно лечить.
Хорошо идти навстречу солнцу. А тут солнце-то совсем особенное. Улицы эти, на гору, занятные — с лесенками. Скоро папа с мамой приедут. А завтра Дружинин читает. Схожу все-таки к Дубновым. Не сегодня, а хоть в субботу. Лекции не важные, «ангел-хранитель» будет караулить у типографии. Схожу. А сегодня к Татьяне Сергеевне можно. Не видала ее после ангины. Почему-то сегодня кажется, что все скоро утрясется и можно будет в Москву. Это от солнца настроение… О, Наташа идет.
Виктория остановилась на аллее, поджидая.
— Вы очень кстати, дорогое видение. Красный Крест выхлопотал кое-кому передачи. В частности, Унковскому.
— Недаром сегодня такое солнце и у меня как предчувствие.
— Великое дело — предчувствие. Приготовьте передачу попитательней.
— У меня мед есть!
— Годится. Жиру какого-нибудь, чтоб калории. И с расчетом не на одного. Далеко не всем разрешены передачи.
Славный выдался день. Виктория записывала ботанику, потом химию, поглядывала на голубое небо в окне и успевала обдумывать передачу: шпик, масло — купить на рынке, парочку калачей свежих побольше попросить у Ефима Карповича, взять целиком туес меду. Что бы еще? Чай. Где-то читала, что в тюрьмах — пустой кипяток. Да, еще табак, бумагу…
До поздней ночи возилась, перекладывала двадцать раз, чтобы побольше втиснуть в баул. Калачи, конечно, отдельно в наволочку, и мед отдельно. А отнести надо успеть до лекций на Большую Белозерскую. Далеко. А в один раз не захватить.
Хотя утро хмурилось, настроение ничуть не падало. Наоборот. Еще бы, — когда второй раз, как взмыленная лошадь, притащилась на Большую Белозерскую, там была Раиса Николаевна.
— О-го-го. Примут ли все? Попробуем.
— Наташа говорила: не для одного ведь?
Раиса Николаевна потянула ее за косу и поцеловала в щеку. А ведь она не очень-то ласкова.
На физике Виктория совсем развеселилась, зажимала рот, чтоб не смеяться громко. Сочиняли с Сережей эпиграммы на физика: о его дурацкой речи на митинге, противном голосе.
И после биологии не захотелось идти домой. Пообедала в столовке, с Руфой и Сережей гуляли по университетскому парку, пели на два голоса «Не искушай» и «Жили двенадцать разбойничков». Встретилась Ванда, подруга по группе, она поступила на юридический. Виктория увязалась с ней на лекцию. Слушала о римском праве, «которое зародилось в шестом-пятом веках до Рождества Христова и сейчас является основой систематики и структуры отдельных институтов в Европе». О принципе «divide et impera»[9] — это показалось очень интересно. Потом про Сервия Туллия (смутно помнила имя из истории), про реформу, уравнивающую в гражданских правах плебеев и патрициев. Оказывается, уже тогда была эта классовая борьба. Юристом быть, конечно, тоже интересно. Жалко, что нельзя все успеть.