По субботам Виктория отправлялась к Анне Тарасовне.
— Bon soir, mademoiselle косатая! Prenez votre place et écoutez moi, je vous en prie![11] — встречал Петрусь. Он так упрямо и весело заставлял ее говорить с ним только по-французски, почти сам научился читать. Пришлось достать учебник, заниматься всерьез. Озорной и верткий, он сидел неподвижно во время урока и не замечал, или уж терпел, что она терлась щекой, а иногда целовала его пушистый затылок.
Виктория любила остаться ночевать и половину воскресенья провести у Анны Тарасовны. Рядом с Настей на старой кошме, постланной на полу, спала куда спокойнее, чем в своей мягкой постели. Лежа в темноте, тихо разговаривала о детстве, о книгах, а больше о будущем.
— Тебе дорога ясная, — шептала Настя, — лечить людей, что еще лучше? И ты вот как довольна своей анатомкой. А я историю люблю. И детей очень люблю.
— Ну, и будешь учительницей истории. Учить — это прекрасно.
— Я совсем маленьких люблю. Мальчишкам уроки объяснять — отошнело. Учила бы я взрослых. Чтоб не заставлять.
— Тогда… профессором? — Виктория подумала, сказала неуверенно: — Трудно очень. Я бы не могла. Лекции читать: говорить, говорить, а все смотрят…
— А я могла бы. Мне вот это и хочется. Рассказывать людям. — Настя помолчала. — А детей уж, видно, придется своих заводить.
Чувствовалось, что она улыбается. Виктория села:
— Да. Я тоже детей очень… — Спросила еле слышно: — А ты любила кого-нибудь?
Настя закинула руки за голову:
— От любви, говорят, чахнут. А я, вон, здоровая.
— Ну! От несчастной. А у тебя ведь…
Настя перебила:
— Вот, если глядишь, — приподнялась на локте, — и думаешь: «Век бы на него глядела. Всю бы жизнь ему отдала», — любовь, значит?
— Конечно! — «Чему это я обрадовалась?» — Самая настоящая. И он тебя любит?
Настя не сразу ответила:
— Разговору не было. А, думать надо, любит.
— А кто он?
— Человек… хороший. — И опять слышалось, что Настя улыбается.
— Это хорошо. А я… никогда. Не только замуж, а даже один раз поцеловать никого… И вообще, никто не нравится. Совсем никто не нравится, ни чуточки.
— Понравится. — Настя поправила подушку и начала укладываться. — Тебе восемнадцатый только, а мне уж двадцатый идет.
Даже в анатомке Виктории вдруг слышалось глубокое Настино: «Человек… хороший». Неужели не будет никого, чтоб я могла вот так же «всю бы жизнь ему»? Георгий Рамишвили?
Вскоре после отъезда отца в столовке он подошел к ее столику:
— Можно с вами, медичка?
Удивилась, что он знает ее, отчего-то покраснела, разозлилась:
— Пожалуйста.
Он засмеялся необидно и очень заразительно:
— Все равно видно, что вы не сердитая. Медичка должна быть до-о-оброй.
Стало совсем смешно:
— Откуда вам известно, что я медичка?
— А вам откуда известно, что я технолог?
— Вы же в объединенном совете старост и… вообще…
— Вы тоже «вообще», вот я вас и знаю, — он закашлялся, закрыл рот платком.
Говорили, что у Георгия чахотка, кровохарканье, и Виктория всегда удивлялась, как сохранился у него такой звучный голос. Он кашлял долго, отдышался, посмотрел на нее:
— Не волнуйтесь, медичка. Легких надолго еще хватит — такие большие мешки, — подмигнул ей. — Дорого обходится кавказцам высшее образование. Злой для нас климат.
— Зачем же вы сюда приехали?
— Учиться.
— А там… у вас?
— На Кавказе ни одного высшего учебного заведения.
— Что вы! Тифлис же большой город…
— Большой город, чудный город. А университета нет, технологического нет.
— Слушайте… как… глупо!
— Умно. Очень умно. — Он сказал задиристо, блестящие черные глаза смеялись. — Разве хорошо, когда народ много знает, много понимает? Тем более окраина и народ нерусский… Опасно! — Наклонился через угол стола, спросил вполголоса: — Но ведь есть правительство, которому нужен образованный народ?
— Да! Полжизни, чтоб очутиться сейчас в Москве.
— Зачем так много? Подождите.
— Скорей бы.
— Терпение, медичка, терпение! Что за врач, если нет терпения? — Из нагрудного кармана тужурки Георгий вдруг вытащил затрепанную книжку приложения к «Ниве». — Гейне читали? Умный был старик. «Рассеянные по свету общины коммунистов далеко не слабы, маленькое общество, а самая сильная из всех партий». Больше полсотни лет назад писал человек. А ведь совсем других убеждений. Вот почитайте.
В книжке было подчеркнуто: «…Этот самый коммунизм, враждебный моим склонностям и интересам, производит на мою душу чарующее впечатление… Два голоса говорят в его пользу… Первый голос ложки… «все люди имеют право есть». Второй голос ненависти… И я утешен убеждением, что коммунизм нанесет последний удар националистам… раздавит ногой, как гадину». Виктория прочла еще раз.