— Большевики-то пошли на переговоры. Интересно, как другие правительства?
Он поморщился:
— Разве можно вступать с ними в дипломатические отношения?
Ах, вот оно что.
Шли дни. Новых сообщений не было. Снова приходилось набираться терпения надолго.
Хотела уйти из анатомки пораньше. Суббота. Ждут. Больше всех Петрусь. Глянула в окно: так и крутит, носятся белые смерчи. Не пройти будет берегом. Замело, и дороги не увидишь. Придется уж утром. Сказала Сереже:
— Поточите-ка еще ножички.
— Я и то думал — куда вам в такую погодищу.
Визжали ланцеты, из коридора послышался хриплый крик Никодима Антипыча:
— Не пущу! Носит оглашенных в этакую пору, — и сам гишпанец просунул голову, повязанную «а ла тореро» красным фланелевым лоскутом: — Вас тут спрашивают.
К кому это относилось — не понять. Сережа, грохоча сапогами, помчался за ним и тут же вернулся:
— Наташу не пускает, представьте. Вы ей зачем-то нужны срочно.
Виктория стремглав кинулась. Еще утром виделись на лекциях. Неужели опять что-нибудь? Сбежала по холодной лестнице. Наташа спокойно привалилась к перилам, лицо и глаза яркие. Веселые?
— У вас все в порядке?
— Более или менее. Вы нужны матери.
— Когда? Зачем?
— Сейчас. Одевайтесь. Там узнаете.
Когда выходили, Наташа спросила:
— Вы ведь в Общественном собрании бывали?
— Да. А что?
— Шатровского в лицо знаете?
По утром на Почтовой не раз встречались ей сани, запряженные парой. В них величественно восседал генерал с седыми усиками и эспаньолкой.
— Знаю. А зачем он?
Они вышли на улицу, ветер обжег, бросил в лицо колючие хлопья. Наташа буркнула что-то и спряталась до глаз в воротник шубы. Тротуары завалило рыхлыми сугробами, ноги тонули, разъезжались. Ветер то с силой толкал в спину, то взметал навстречу лохматые смерчи. Зачем? Что может быть нужно Раисе Николаевне? При чем Общественное собрание? Генерал?
Наташа провела ее черным ходом. Отряхивались в кухне, Виктория веником обметала валенки, Наташа охнула вдруг:
— В пимах? С ума сойти!
— Ну, а что? Что же? Говорите загадками…
— Пошли. Мать расскажет.
Раиса Николаевна сидела у письменного стола. Перед ней спиной к двери стоял человек. Высокий, в галифе и домашних туфлях, на широких плечах, неожиданно и странно, знакомая беличья душегрейка. Волосы русые, спутанные, шея молодая.
— Вот вам невеста. И надо же, как на грех, в пимах…
Человек повернулся. Очень синие глаза. Лицо жесткое, обветренное, запекшийся рот.
— Вяземская.
Он не назвал себя, не извинился, что в рубашке, не стал надевать френч, — английский френч висел на спинке стула, — коротко пожал руку.
— Твои, Натка, не будут впору? У вас какой размер, Виктория?
— А? — «Ошалела! Спросили, ждут, — уставилась на него». — Тридцать шестой.
Наташа потянула ее за руку:
— Пошли. Может, и подберем.
На ходу Виктория быстро шептала:
— Что я должна делать? Идти в Общественное собрание? А что за «невеста»? Чья? Зачем?
— Мать объяснит. Меряйте.
Наташа вынула из ящика четыре пары туфель. Даже с рожком они влезали еле-еле. В самых старых, разношенных нога стиснута и как чужая.
— Во-первых, они лопнут… И мне же не дойти в них.
— Хоть по комнатам сможете?.. А? Дойдете в пимах, там переоденетесь. А? — Наташа озабоченно следила, как Виктория переступает с ноги на ногу. — По комнатам?
— Если очень нужно…
— Если бы не очень, так и разговору бы… Почистить надо.
Раиса Николаевна сказала:
— Завари кофе, Наталья. Покрепче. И налей Леше в мою чашку. Сядьте сюда, Виктория. А ты прилег бы, Леша, покуда варится кофе.
В запекшихся губах очень белые зубы.
— Усну — не добудитесь.
Говорит негромко, а сила в голосе. Лицо… нет, лицо, конечно, некрасивое, но какое-то… И стоит посреди комнаты спокойно. Нет, не надо на него смотреть. Трудно играть его невесту…
— Запомнили? Повторите.
— Запомнила. — Монотонно, как затверженный урок, начала: — Еще в Москве, в госпитале, я познакомилась с Леонидом Александровичем Туруновым, — взглянула на него — и не оторваться, испугалась и все равно тянулась навстречу его взгляду, говорила не Раисе Николаевне, а ему. — «Нельзя так… Но ведь сговориться, проверить надо с ним. Конечно с ним. А смешно, что эта выдумка связана с ним». — Леонид Александрович пролежал в госпитале три месяца. Перед возвращением на фронт просил моей руки… — «Какие смешные слова! Очень глупо будет засмеяться». — …И я дала согласие. Переписка у нас оборвалась после революции. — «Я лучше буду просто ему говорить». — Вас перебросили в другую часть, я уехала с мамой сюда. — «Как он смотрит внимательно, слушает как». — И вот сегодня вы вдруг… — «Фу, жарко, красная как рак», — нашли меня.