И сейчас эта газета на лампе. Только пожелтела…
Двигалась осторожно, оглядывалась на Лешу, но он не шелохнулся, дышал легко, шевелились иногда приоткрытые губы. Совсем как у Петруся. И воздух в комнате был — как на печке у Петруся: овчина и сосна. Тайга.
Села в кресло к столу, взяла учебник химии. Читала и перелистывала страницы, старалась не смотреть на Лешу… «Даю клятву до конца выполнить перед родиной свой долг солдата» — и никто не понял, про какой долг он говорит. А как его настоящее имя? Необыкновенная у него воля! Когда чернявый выскочил — все ведь на волоске, а он так спокойно… Его отец был в ссылке на Подкаменной Тунгуске (и не слыхала раньше про такую). Там же, где Раиса Николаевна. «Тетя Рая». Она «и грамоте, и всему выучила». А «Наталка еще мальком плавала». Сколько ему лет? Лоб со складкой поперек — хмурится часто? Рот большой, а детский. Нос русопятый — широкий и вздернутый. Красивый он? Не надо смотреть, это мешает ему спать.
Вернулась к химии и увидела, что ничего не помнит и даже не поняла. Начала снова, и опять все элементы, реакции, анализы и синтезы, формулы и задачи не проникали глубже глаз. Она перестала сопротивляться и закрыла учебник.
Сколько раз потом захлопывала ботанику, латынь, гистологию, химию, потому что не могла не думать о Леше.
Рабочий. И отец был рабочий, железнодорожник. Его убило колотом там, на Подкаменной. Нектарий так поэтично рассказывал о кедровом промысле, приглашал поглядеть…
Казалось, прошло совсем немного времени, а на часах увидела десять минут четвертого. Спать не хотелось, только стало познабливать. Тихонько подошла к печке и прислонилась спиной к горячей гладкой стенке. Теперь виден был профиль, далеко не классический, спутанные густые волосы и рука.
Он бы понравился папе. Если б это все раньше, то можно бы ему с Лешей к партизанам. И может быть, и ей с ними. Ростом Леша немного, пожалуй, выше папы. И удивительно… ловкий, что ли? У Станислава Марковича изящество сделанное. У отца тоже другое — благородство, мягкость, сдержанность. А Леша вроде сен-бернара — сильный, большой и ловкий. Рабочий-железнодорожник. Значит — не интеллигентный. А что такое интеллигентный? Intellego, intellexi, intellectum, intellegere — понимать, знать, мыслить. Леша умный и читал много — образованный, дело ведь не в аттестатах, интеллигентный. Intelligens. Папа говорил: кончают и по три факультета, а без толку. Напиханные в голову знания еще не делают человека интеллигентным. Леша — интеллигентный.
Без одной минуты пять она подошла к кровати. Окликнуть или легонько тронуть за плечо? А он открыл совсем проснувшиеся, будто еще синее прежнего, глаза:
— Пять?
— Вы отчего проснулись?
— Время заказанное.
Надо так научиться: приказать себе и проснуться минута в минуту.
Он сел, спустив ноги, закрыл глаза, чуть повел плечами, расправляя непроснувшееся тело, и начал тихо:
— А знали б вы, как надоело. Как надоело. Поспать сколько спится, книжку почитать не на ходу, погулять в охотку. — Встал, отряхнулся. — Назвался груздем. — Быстро натянул сапоги. — У нас за Енисеем «Столбы», скалы такие высокие, крутобокие — мало кто взбирается. А кругом тайга — не оглянешь с самой высоты, с любой вершины. А когда солнце встает… ну-у!.. — Он зажмурился, раскинул руки, будто обнять хотел, и пошел к умывальнику.
Умылся не спеша, пофыркивал от удовольствия, поиграл свежим махровым полотенцем, с любопытством оглядел накрытый стол:
— Вот теперь поужинаем, невеста. Ух и проголодался!
Никогда ей и в голову не приходило, что готовить завтрак может быть так приятно, даже увлекательно. Леша ел с буйным, заразительным аппетитом: яичницу со шпиком, толстые бутерброды с икрой, пироги, мед и варенье, пил кофе со сливками. И смеялся над собой, и она смеялась.
— Беспокоилась, что вам не понравится…
— Как она может, добрая еда, не понравиться? Что я — больной? — Вдруг показал на этажерку. — Только учебники или повести, рассказы есть?
— Конечно, есть. На нижней… Я же читаю не только учебники…
— Ага. Для больных, раненых политическая литература тяжела. — Он всматривался, разбирал на корешках: — Чехов… Пушкин… Короленко… Достоевский… Аксаков… Можете две-три книжки для госпиталя дать?
— Хоть все берите. Там еще… — она снимала с этажерки все подряд.
— Не надо много. Достоевского не давайте. Аксакова, Короленко, Чехова… Пушкин — очень велика книга, не удержать лежачему. Довольно трех, хватит.
Сложила книжки, перевязала бечевкой. Читал Достоевского? И всех читал?..
— Граммофон я еще хотел с хорошими пластинками. Глухая жизнь в госпитале, неполезно это больным.