Домой Виктория плелась еле-еле. На улицах совсем пусто, морозец славный, легко дышать. Леша не может погибнуть. Как могла думать, что не увидать его больше?
Шли в ногу, он сдерживал шаг, чтоб ей было удобно, и крепко держал ее за локоть. Рассказывал о детстве, и она видела ясно: синеглазый мальчишка рыбачил на большой реке. На пари плыл четыре версты за лодкой. Пробирался по декабрьскому холоду в мастерские, осажденные царскими войсками, протискивался в узкую дыру в заборе, чтоб отнести еду и воду отцу и его товарищам…
Вдруг Леша говорил:
— Поскорей бы управиться, отвоеваться.
Длинная дорога промелькнула как минутная.
— Вот. Уже казармы. — Она показала на большие темные корпуса.
— Славно. Перейдем-ка через дорогу.
На другой стороне стояли широкие сани, запряженные парой.
— Силаев? — окликнул Леша негромко.
И так же отозвался густой бас:
— Он и есть.
Леша остановился:
— Спасибо вам душевное, невеста. Не поминайте лихом.
— Что?
— Ну, спать не дал, беспокойства сколько. Спасибо.
Виктория крепко держала его руку:
— Вы… вы сейчас же уедете? — Сильнее всего было удивление, что сию минуту Леша уйдет от нее. — Да, а вы можете сказать мне, как вас, в самом деле, зовут? Должна я знать, как жениха зовут?
— Алексей. Широков Алексей.
Он торопился, а ей никак не выпустить было его руку.
— Удачи вам, победы. Поскорей отвоеваться. И счастья. — Взялась за его плечо, подтянулась и поцеловала колючую холодную щеку: — Это — на счастье! Примета…
— Спасибо, — еще раз пожал и тряхнул ее руку. — А ведь всерьез-то не пошла бы за такого.
— Пошла бы! Почему?
— Ну, ну! — Он выпустил ее руку, на ходу пошутил: — Вдруг еще приеду, посватаюсь. Давай, Силаев, к воротам, — и пошел рядом с санями.
Виктория стояла. Слушала звуки короткого разговора с часовым, скрип открывающихся и закрывающихся ворот. Потом долго ничего не было видно и слышно. Вдруг вспыхнули окна корпусов и в них замелькали тени. Она испугалась. Но тут же сообразила, что это попросту просыпаются казармы, и подумала, что Леша посмеялся бы над ней. Ее знобило, стыли руки и ноги — мороз все-таки, и ночь не спала, и… все-таки неспокойно… Наконец услышала разговор у ворот, выделялся голос Леши. В воротах показались лошади, за ними сани. Силуэт их изменился, что-то лежало высоко, почти вровень с крупами лошадей. На клади поднялась какая-то фигура, улеглась, укрылась чем-то белым.
— Трогай, — сказал Леша.
Сани рванулись и помчались прочь от города.
Почему сказал: «Вдруг еще приеду, посватаюсь»? Конечно, в шутку сказал. А она-то совсем ничего не говорила. И поцеловала ведь просто так — провожала на фронт… Он верил ей, как близкому человеку. Спокойно пришел к ней, спокойно спал в ее комнате, на ее постели, под ее охраной. Шутил свободно и весело, о себе рассказывал с охотой… Не может быть, чтоб он не думал о ней. Он здесь, в ее комнате. Газета на лампе, чтоб ему не светило в глаза. Вместе пережили напряжение опасности, вместе продирались через метель, вместе прошли последние версты… Он верит и не может не помнить… Они же заодно.
Все повернулось. В интонациях, словах, смехе, в самом незаметном движении и в синей глубине глаз вдруг открывалось новое содержание. Только быть заодно, рядом. Воля нужна, выдержка. Помогать всеми силами, чтоб скорей… И верить.
Рано утром, совсем в неурочное время, узнала четкий, отрывистый стук Станислава Марковича. Что случилось? Не виделись дня три, он готовил декорации к «Сильве». Вошел, запер дверь ключом. Сел на стул, расстегнул меховую куртку. Лицо серое, небритое.
— Что-нибудь случилось?
— Вы согласитесь подержать у себя очень опасный груз?
— Давайте.
Он повторил хмуро:
— Очень опасный.
— Ну что вы!
— Шрифт мог валяться на печке со времен царя Гороха. Это — свежие воззвания.
— Ну и что? Я только рада.
Он медленно подставил к печке стол, тяжело взял стул. Устал, расстроен, только зачем нарочно показывать?
— Так что случилось?
— Мне разрешили уничтожить, но… — Он вынимал из-под подкладки своей куртки тонкие пачки листовок и раскладывал на столе.
«…Во всех углах и закоулках Сибири… Чаша народной крови, слез и страданий переполнилась… и чаша гнева народного… В ряды революции! В ружье!..»
— С таким трудом напечатано. А теперь будет совсем невозможно. Всю ночь не спал…