Виктория взяла Петруся на руки, ткнулась горячим лицом в пушистый затылок… Мальчик съежился, засмеялся, завертелся:
— Щекотуха, пусти! — Спиной откинулся на ее руку, схватил за косы и тянул то одну, то другую, заставлял поворачивать голову. — Ты как игрушка. У меня была из Вятки, сломалась.
За ужином ребята городили чушь, смешили и смеялись, тараторили наперебой:
— Нынче праздник — воскресенье, нам лепешек напекут. И помажут, и покажут, а поесть-то не дадут.
— А сала дадут?
— Кому — да, кому — нет!
— А репы дадут?
— Кому — да, кому — нет!
Алексейка. Заколдованный. А он сказал: «Лешей зовите». И опять ощущение поцелуя пронизало радостью до дрожи. После ужина позвать Настю погулять на реку, рассказать все, уговорить, чтоб взяла с собой, — нужны ведь партизанам сестры. И больных лечить, и раны… Решила.
Анна Тарасовна разливала пахучий морковный чай, поглядывала на Настю:
— А ты, донюшко, Вите споведала про свою долю?
Настя открыто и светло смотрела Виктории в глаза, а Петрусь торжественно громким шепотом сообщил:
— Настя ведь замуж вышла.
— Да? — Виктория потянулась к ней через угол стола. — За того самого, за «человека хорошего»? Да?
— За него. — Настя ответила тем особенным, глубоким, счастливым голосом, который так часто вспоминался Виктории. — За Алексейку заколдованного.
Виктория словно не поняла настоящего смысла Настиных слов. Сказала:
— Поздравляю. Желаю счастья.
Продолжала улыбаться, задавать вопросы. Но лицо холодело, застывала улыбка, Настины ответы доходили как во сне. Вдруг почувствовала, что не может больше оставаться здесь, ни улыбаться, ни разговаривать — ничего не может. Она схватилась за часы, встала:
— Забыла совсем: надо успеть к француженке, насчет уроков. Рассиживаю…
— А я думала, ты ночуешь. — Настя ласково и виновато улыбалась. — Думала, поговорили б…
Что-то нехорошее шевельнулось, замутило.
— Что ты! У меня ведь большая неприятность. Крутилины сегодня кончили заниматься. — И вдруг зло, с вызовом, сказала: — Приревновали к своему американцу-жениху.
— Вот еще!
— Ну, лях с ними, не расстраивайся, Витю. Найдешь других.
— Да я — ничего…
— А я про тебя так ничего и не знаю. Все про свое, про свое, а как ты живешь, как учишься, и не выспросила.
Настя подошла к Виктории, ее добрый встревоженный взгляд трудно было выдержать.
— А что у меня? Обыкновенная серая жизнь. Вот у тебя — события…
— Приходи завтра пораньше. Воскресенье ведь. И с ночевкой. — Настя взяла ее за плечи.
— Да, приду. — Она знала, что не придет, но руки Насти обжигали плечи, — скорей вырваться, скорей уйти. Торопливо простилась со всеми и с Настей, даже обнять ее не могла. — Приду завтра.
Настя проводила в сени, вышла на крыльцо, и эти последние секунды уже нельзя было терпеть, боль прорвалась отчетливо, остро:
— Уходи… простудишься.
Пошла быстро и будто провалилась в мертвый сон без мыслей, без ощущений. Ноги сами несли привычной дорогой. Слева — домишки, справа — река, впереди — черное небо в звездах и городские огни. Шла и шла. Очнулась у своего дома — скорей броситься на постель и совсем одной понять, что же случилось. У своей комнаты привычным движением вложила ключ в скважину и отшатнулась. Войти туда, где все… в каждом углу, в каждой вещи тот вечер, ночь, утро?.. Выдернула ключ и выбежала на улицу.
Куда идти? Куда себя девать? Где спастись от боли, что расходится с каждой минутой сильней? Пошла, потому что не могла стоять на месте. Куда? Зачем? На Подгорную? Ни разговаривать, ни скрыть ядовитую боль нет сил. Алексейка. Нет, Леша — лучше. А не все ли равно? Все-равно. Все-равно. Все-равно. Повторяла вслух: «Все-равно. Все-равно». Редкие прохожие приглядывались. «Все-равно». Ходила и ходила, вдруг очутилась на Базарной площади. Пусто, тихо. Постояла.
— Билетов не достал. — Веселый мужской голос чуть зазвенел, словно ударял в каменные склады. — Вещичка, говорят, замечательная, и сама Сильва бесподобна.
Два офицера оглядели ее, прошли, снова оглянулись, один что-то негромко сказал, оба расхохотались, и опять звенело там, у складов.
Почему пришла в театр — не понимала. И не все ли равно? Ни одного спектакля здесь не видела — нелюбовь к оперетте осталась с детства. Раза два с отцом заходила к концу спектакля за матерью, и в театре ее знали.
Со сцены доносилось пение, за кулисами полутьма, кое-где пятна света, напряженная тишина. Виктория остановилась в глубине, в углу, подле каких-то щитов и рваного кресла. Узнала нежный голос матери: «Где только есть любовь, ищи там рядом счастье». Любовь. Счастье. Все равно. Села в рваное кресло. Все-равно.