Ведь это все отвратительно, а ей не отвратительно. Прежняя, тети Маришина, папина Виктория умерла совсем. И будет жить чужая, с туманом в голове и льдиной в груди. Все равно. Все — все равно. Зачем идет сюда Озаровский? Взял за плечи этого «деньги на бочку»:
— Уступите мне вашего буцефала, штабс-капитан.
Тоскливые глаза Озаровского так близко, зачем он так отчаянно смотрит?
— Что с вами сегодня? — они одновременно сказали эти слова.
Виктория попробовала засмеяться:
— Возьмитесь за черное, загадайте желание.
— У меня нет желаний. Загадывайте вы.
— У меня тоже нет.
— Ну, зачем! Все впереди у вас. Вы понесли тяжелую утрату, но… заживет! Вы так молоды. Только всегда ищите чистую, справедливую… — Он тяжело вздохнул, и еще раз, еще тяжелей: — «Чтобы распутица ночная от родины не увела».
— Как вы сказали?
— Господа! — рявкнул усатый офицер. — Внимание! Силянс! Молчание!
В неожиданной тишине разговаривать стало нельзя. Мать перебирала тихо струны, потом подняла голову. «Он говорил мне: будь ты моею», — голос лился свободно, она будто старалась понять: как случилось? почему обманута? как жить одной? «Но не любил он, нет, не любил он, нет, не любил он меня».
Зажать, сдавить боль. Аплодисменты, крики оглушили и опять словно отделили от всех ее и Озаровского. Он опять смотрел ей в глаза:
— Зачем вы здесь? Совсем вам не надо…
— Пожалуйста, оставьте! — «Только не зареветь! С ним нельзя кривляться и болтать чушь». — А вы про какую «распутицу»?
Он не отвел скорбного взгляда, стал медленно отстегивать клапан грудного кармана. Руки дрожали, не слушались, наконец он достал какие-то бумаги, выбрал одну, дал Виктории.
«Капитану Озаровскому А. Г. приказываю: 1) принять командование… сводным артиллерийским дивизионом… 2) отбыть… на соединение с отрядом атамана Лютикова… против красных банд, непрерывно нарушающих железнодорожное движение… 3) при подавлении мятежа… руководствоваться приказом особоуполномоченного…»
Виктория вернула бумагу Озаровскому. Она видела перед собой не его лицо, другое. Туман в голове рассеялся. Завтра утром Озаровский с артиллерией отправится туда, куда Настя должна вернуться, где… Не все ли равно — кто. Большевики. Что надо сделать? Озаровский протянул ей другую бумагу:
— Приказ особоуполномоченного…
— Спасибо, знаю… — Запомнила: «Расстреливать каждого десятого… заложников… жечь деревни…» — читал ей Станислав Маркович. Кстати, куда он делся? Ага, ходит у окон, поглядывает обиженно.
— «И сам не понял, не измерил, кому я песни посвятил…» — обреченно сказал Озаровский.
— Вы, значит, каратель? — Рассматривала его бледное, растерянное лицо, и почему-то уже не было жалости.
— Не смотрите так! — Он закрыл лицо, бледные пальцы дрожали. — «И сам не понял…» Я же во имя справедливости, культуры, нравственности… И вдруг — ничего! Смердящий труп. — Он сжал пальцами лоб. — Я не жандарм, я не могу расстреливать… За что? О, боже мой, Россия! — И снова закрыл лицо. — «Мои погаснут небеса».
Хором орали: «Па-а ули-це идут три кури-цы». Тренькала гитара, усатый пел и вытопывал «барыню», пьяно улыбалась ему Агния Васильевна, два офицера просматривали на свет, нюхали и отставляли под стол винные бутылки. Мать, развалясь в кресле, отдала одну руку в распоряжение француза, другой перебирала жемчуг на шее и поглядывала на Джобина — он с азартом говорил ей что-то.
Виктория слушала и не слышала, смотрела и не видела.
— Успокойтесь. Хотите проехаться, погулять? По берегу, на реку — хотите?
— Все равно, — он оперся лбом на спинку стула. — «И стало все равно»…
Оборвала его грубо:
— А мне не все равно… — встала, не оглядываясь пошла. Ее толкнул пухлый офицерик и метнулся к двери, зажимая руками рот.
Как подступиться, чтоб не взбрело маме что-нибудь? Подошла сзади, нагнулась через спинку кресла:
— Мама!
— В Америке все такие красные и блестящие?
Джобин погладил руками свекольные щеки, грохнул коротким смешком:
— О миссис! Мужчин любят не за бархатную кожу! У вас будет дворец! И не один… десять авто, сотни прислуги! Русская звезда ревю! Русское входит в моду! Америка и Европа будут полны вами! Джобин понимает рекламу. Это же — миллионы.
— Я плохо считаю, меня обмишулят.
— Мамочка!
Виктория положила руки на плечи матери. Мать оставила жемчуг, поймала ее косу, ласково подергала. Джобин не заметил Виктории.
— Решайтесь, миссис Лидия, ваша красота, ваш талант — это много, очень много миллионов! — Кто-то выключил люстру, Джобин не заметил и этого. — Вы будете обеспечены всю жизнь!