Виктория вдруг сказала:
— Папа, даже у Чернышевского: «Когда палка была долго искривлена в одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть в другую сторону». Разве не правда?
Отец тяжело перевел на нее взгляд. В эту минуту она всем телом услышала, как глухо отдался в доме удар входной двери. Бросилась из комнаты, пролетела коридор, распахнула дверь на тускло освещенную лестницу.
По-детски привалясь к Нектарию, опираясь на его руку, медленно поднималась мать. Такая маленькая рядом с этой медвежьей громадиной. Увидав Викторию, выпрямилась, спросила недовольно:
— Ты что это? Раздетая!..
— Папа приехал… Но он болен… очень. Выглядит ужасно и…
Мать остановилась, всплеснула руками, выронила муфту. Нектарий с трудной для грузного тела стремительностью поднял муфту, задышал тяжело:
— Слава богу. Слава богу, жив.
Мать быстро взяла муфту:
— Еще бы! Конечно, слава богу. Пойдем?
Виктория взглянула на Нектария.
— Я нынче не зайду. Низкий мой поклон Кириле Николаевичу. Завтра, если позволите.
— Да! Завтра, пожалуйста. — Виктория протянула ему обе руки, он почему-то поцеловал их. Подхватила за локоть мать, на ходу торопилась предупредить: — Очень, понимаешь, болен. Изменился невозможно. Не испугайся, не скажи ничего… такого, понимаешь?
Мать сделала все, чего боялась Виктория: заахала, громко расплакалась, — хозяин смутился, вышел, — потом присела на край дивана, осторожно потрогала пальцами отекшее лицо:
— Это пройдет или уж ты просто старенький?
Отец не огорчился, нет, он даже обрадовался, засмеялся, прижимал к себе, гладил ее маленькие руки:
— А ты никогда не состаришься!
Мать тоже засмеялась, потерлась мокрым лицом о его плечо:
— Ух, одни кости! Ничего, откормишься. Эту старую седую бороду сбреем. Отеки, наверно, пройдут? Ну, вот, я уже привыкаю к тебе, хотя ты страхолюдный, ужас.
Она принялась за ужин, заставляла отца еще поесть:
— Живот у тебя почти пустой. А я хочу, чтоб ты сразу, сию минуту поправился.
Мать была так ласкова, как никогда прежде. Отец не отводил от нее взгляда.
Разговор шел самый обычный, житейский, мать хвастала успехом, потом рассказала, что Виктория готовится на аттестат зрелости, собирается на медицинский. А Виктория еле проглатывала чай, улыбалась насильно, чувствовала себя лишней. Ей виделась мохнатая громадина в полутьме, привалившаяся к ней фигурка… Мать спросила:
— Больна ты, что ли, Витка? Можно подумать — не рада отцу. Знаешь, Кир, у этой девчонки уже поклонники. И какие!
В другое время оборвала бы мать, а тут глупо засмеялась. Потом сказала:
— Папе нужно отдохнуть. Я — к себе…
Отец сжал ее лицо твердыми ладонями, посмотрел виновато. Она быстро поцеловала шершавую руку и ушла. Остановилась посреди чужой комнаты перед дорогим портретом. Одна. И не нужна им. Так было всегда. Но при тебе не задумывалась, тетя Маришенька, не замечала даже. А теперь… никому не самая дорогая.
Третьего дня подошли к дому, Станислав Маркович погладил ее муфту:
— Давно ли я рвался вон из этого богоспасаемого града! Теперь в нем появилось некое зерно… — И он смотрел ей в глаза, как смотрят в затылок человеку, чтоб он оглянулся.
Виктория не захотела понимать, спросила вежливо:
— Какое это зерно?
Он потрогал ее косу, перекинутую на грудь:
— Волшебное.
Она пожала плечами: «не хотите говорить — не надо» — и поставила ногу на ступеньку. Внезапно, как струю воды, он собрал в ладони ее косу, уткнулся лицом, будто это и правда была вода, а он умирал от жажды. Так же внезапно бросил косу, засмеялся:
— Вы не знаете, зачем я это делаю?
— Кривляетесь.
Он не заметил ее дерзости, потому что не смел, хотя она перед ним девчонка. Отбил носком ботинка сосульку на краю ступеньки:
— Как жук на булавке.
— Что это за булавка?
— А вам непонятно?
— Нет. — И она смотрела ему в глаза, как если бы говорила правду.
— Должно быть, я великолепно владею собой.
— Должно быть! — засмеялась, побежала в дом, и было даже весело.
Почему вспомнила? Нет, не то. Все — не то. Папа вернулся, вот и все. Им хорошо — и все. Нектарий в дохе — как зверюга. Но, конечно, маме просто весело. Это весело, когда ухаживают… С папой она нежная такая… Пусть. Им хорошо. Уеду в Москву.
Глава II
Чуть не полдня провозилась с окном — нельзя опозориться перед Ефимом Карповичем. Оказалось, это вовсе не легко и не скоро. Отколупать замазку, вынуть тяжелую, неудобную (никак не ухватишь!) раму, убрать пыльную вату с бумажными цветочками, потом (осторожно, чтобы не ободрать краску!) отскрести остатки замазки, отмыть залежи зимней грязи, до блеска протереть стекла. Ух, нелегко! Но уж раз нахвастала, пришлось справляться самой.