— Да… Вам-то, само собой, интереснее в Париж, в Сорбонну. Там получше медицине обучают, чем в отечестве нашем. Язык французский для вас как родной. — И, так же улыбаясь, ждал ее ответа, — ведь самое трудное сказано, а что она могла возразить, когда все им предусмотрено и даже ее будущее нарисовано так соблазнительно?
— Я с детства мечтала побывать в Париже. — Увидела, как он свободным движением поправил стул, собираясь сесть, и сказала раздельно, с усилием: — Только сейчас никуда отсюда не поеду. И все.
Нектарий не сел, шагнул к ней:
— Вы должны. Это ваш дочерний долг.
— У меня есть долг и по отношению к отцу.
Нектарий вздохнул, отступил и тяжело оперся руками на спинку стула:
— Больно огорчать вас, Виктория Кирилловна, но — рано ли, поздно ли — придется вам узнать. Папеньки вашего нет в живых.
Отлично понимала, что от слова не станется, а слышать не могла, когда об отце говорили как о мертвом.
— Он жив. Я знаю — жив.
Нектарий широко развел руки и наклонил голову в знак печали:
— Рад бы надеяться с вами. Верьте слову, как о брате родном, во всех воинских присутствиях, во всех больницах по пути до Омска, ни перед какими трудами не останавливаясь, наводил справки. Ответ один отовсюду — не значится.
— Вот и значит, что жив. У него же документы, если б случилось…
— Украли документы, а безродный, неизвестный не записан.
— Не верю. Все равно буду ждать, пока война не кончится. — Каждое слово отдавалось в голове, и сказала уже совсем тихо: — Вы сами говорите, что недолго уже.
Он протестующе поднял руку:
— О Колчаке я… А война еще долгая. Доколь последнего «товарища» не захороним, до той поры воевать станем. — Свинцовая рука легла на стул.
Распахнулась дверь, и Лидия Ивановна, легкая, изящная, вошла быстро, бегло глянула на Нектария и обняла сзади за талию дочь. Заглянула ей в лицо:
— Ну как? Сговорились?
Мать стояла сбоку и чуть сзади; Виктория чувствовала, что у нее с Нектарием идет безмолвный разговор. Захотелось выгнать его сию же минуту. Она отстранилась от матери.
— Ну что ты, упрямица моя! — Мать обняла крепче и прижалась головой к ее плечу.
Виктория резко вырвалась, отступила к стене:
— Почему тебе вздумалось уезжать неизвестно куда с посторонним человеком и не ждать папу?
Взгляд матери беспокойно метнулся к Нектарию, и он осторожно заговорил:
— Я уже докладывал, Виктория Кирилловна… Какой же я посторонний, при моей…
Молчаливый сговор и то, что не мать, а он ответил вместо нее, было нестерпимо оскорбительно.
— Вы докладывали о вашей любви. Так мало ли, кто любил и любит маму…
— Что такое? Что?.. Не понимаю!.. Не понимаю!.. — Мать суетливо взмахивала руками, вертела головой, показывая крайнее недоумение и непричастность ни к той, ни к другой стороне.
«Зачем она играет… и так плохо!» — и, не обращая внимания на возгласы матери, в упор, в лицо Нектарию говорила:
— Вы опекаете вашу лучшую артистку, создаете благополучие в театре и дома. Ей это нравится, и все. Неужели вы можете думать?.. Да если б сейчас вернулся отец…
— Что ты говоришь?..
— Напрасно думаете смутить меня, Виктория Кирилловна, — он высоко поднял голову, в глухом голосе прорывался металл. — За что бы ни дарила мне Лидия Ивановна свое расположение, я только благодарен ей. И не пугайте. Каменные гости отошли нынче в область предания, не возвращаются!
Если б Виктория могла убить его в эту минуту, наверное так и случилось бы. Стояла не шелохнувшись и сказала ровно и тихо:
— Но живые возвращаются.
— Перестань! Господи!..
— Папу ничто от родины не уведет. А вы.;, какие бы высокопарные речи… все равно, кроме себя, своего благополучия, ничто вам не дорого. Отдадите, продадите и родину, и народ, и честь. Лишь бы капиталы ваши…
— Испорченная… циничная…
На лице Нектария выражение оглушенности быстро сменилось бешенством:
— Да что же вы-то из себя представляете, барышня? Где ваши-то убеждения? Где же ваша любовь?
«Только не сказать ничего… Я не барышня… Папа ушел к большевикам… Ох, как ломит голову… А поручик — партизан… Доносите в вашу контрразведку… В глазах какие-то блестки…»
— Ненавижу предателей, трусов и… шкурников!
Мать захлопнула лицо руками. У Нектария раздулись ноздри, и он точно вспух.
— В таком разе, простите. Старый дуралей пришел с душевным разговором… — Он оглядел ее, как чудовище, и, едва поклонясь, пошел к вешалке.
В спину ему, хотя знала, что неправда это, крикнула: