— И мама, ее талант — капитал для вас!
Он не оглянулся. Лидия Ивановна сказала испуганно:
— Я — сию минуту. Сию минуту…
Захватив пальто и шляпу, Нектарий тяжело сошел по ступенькам и закрыл дверь. Мать бросилась к Виктории:
— Что ты со мной делаешь? — Схватила ее за плечи и тряхнула. — Что ты делаешь? Рубишь сук…
Все поплыло, закружилось, Виктория тоже с силой сжала ее руки, оторвала от себя и отбросила:
— Ненавижу… Ненавижу. Не поеду! Подлец… этот сук…
Лидия Ивановна попятилась, зашептала:
— Боже мой, какая ты грубая! Боже мой, боже мой, боже мой…
Так, пятясь, дошла до двери, быстро повернулась и выбежала.
Виктория долго сидела, положив голову на стол. Все горело, гудело, болело, точно ее избили. А едва улеглась, захлестнул мутный, загроможденный кошмарами сон.
Проснулась в привычный час с тяжелой головой, ломотой в глазах. От сна осталась щемящая жалость к матери. Да, любит он ее «крепко довеку», балует как ребенка и как ребенком распоряжается. Она не любит его нисколько, а боится потерять работу, поклонение, комфорт — без чего ей жизнь не в жизнь. Как объяснить? Работать же никто не помешает ей. Она действительно талантливая, и все равно ее будет любить публика. Как объяснить? Кажется, сегодня у нее нет спектакля. Зла она не держит, будет рада помириться. Только бы хватило терпения. Она так умеет вывести из себя… Ни за что не дать себе злиться. Ох, какой он хитрый! Патриот. Со мной, конечно, уже не снизойдет до беседы, а через маму… Как ее убедить? Со Станиславом бы Марковичем посоветоваться. Может, с ним вместе маму… Нет, «красный», она сразу перепугается. Не то знобит, не то волнуюсь? Руки, ноги, спину тянет. Сдать бы только минералогию и выспаться. Не, успела повторить из-за этого… А в году жулила, думала: на что хирургу все эти сульфиды, галоиды, окислы, соли? И самочувствие какое-то…
Зайти на минутку к маме? Спит еще? Но все-таки вернулась к себе за ключом, тихонько отперла ее дверь. Мать, как всегда, спала комочком, посапывала по-детски, носом в подушку. Розовая щека и маленькое ухо виднелись сквозь рассыпавшиеся волосы. «Котенок», — называл папа. Так же будет играть при большевиках, — для нее же главное — играть. И пусть драпает один.
По минералогии ответила ни шатко ни валко, но Сережа выплакал ей «весьма», сказал: «Господин профессор, она совсем больна! Лучшая наша студентка. Посмотрите матрикул!» Ей уже стало все равно: «удочка» ли, «весьма» ли. То обливало жаром, то передергивал озноб. По традиции осталась ждать своих, сидела на окне против двери «чистилища». И думала только о том, какое предстоит счастье — улечься в постель, выспаться. Но надо еще дойти до дому… Вышла Наташа.
— Последнее «весьма» — все. Теперь надо нам будет поговорить по душам. Ой, вы не захворали? От вас как от печки… Шли бы домой. Проводить?
— Ну вот еще! Голова немного, и так… поламывает. Инфлюэнца. Еще плохо спала… А у меня температура, как у маленьких. Лабильность, знаете. А мне сейчас даже кстати заболеть. Столько вам рассказать надо!
— Ну, когда же?
— Может, завтра? Если не разболеюсь.
Ей становилось хуже, и она радовалась: мама, как всегда, переполошит всех врачей и профессоров, будет нежная-нежная… Все само собой отодвинется, а там… И вдруг испугалась: а если тиф? Можно потерять сознание, и увезут больную!.. Ее замутило, перед глазами поплыли блестящие круги. Что делать? Надо сказать Руфи, Сереже и Станиславу Марковичу, чтоб стерегли.
Всю дорогу собиралась с силами, но так длинно нужно было рассказывать… Около дома, на прощанье, попросила Руфь и Сережу:
— Завтра зайдите навестить болящую. Только обязательно…
В дальнем конце коридора, у открытой кладовушки, стоял Ефим Карпович. Увидел Викторию, захлопнул кладовку и быстро ушел в кухню, точно спрятался.
«Что с ним? Пройду сразу к маме».
Дернула дверь — заперто, постучала — тихо. Тут же вырвала листок из тетради, написала крупно карандашом: «Мамочка, приди ко мне сразу же, я захворала» — и сунула привычно за тесьму на обивке двери.
Свою комнату Виктория не узнала: загромождено, все раскидано, как в бреду. Незнакомый сундук, окованный железными полосами, посередине, и чемоданы… Под вешалкой выстроены три мешка муки и четыре туеса. Мамино атласное одеяло, ее платья, котиковое пальто разбросаны на кровати. Под окном — две картонки… «Собирается, что ли? Где же она?» — и увидела на столе у лампы пухлый штемпельный конверт, без адреса, незаклеенный. Из него высыпались и разбежались золотые пятерки. На клочке бумаги знакомым почерком написано:
«Витка, дочура моя! Так ужасно все вышло! Англичанин этот, Десли, с которым нужно ехать, прислал нарочного с Узловой (там его поезд), что вечером выезжает на восток и ждать не может. Пришлось собираться как на пожар. Конечно, массу вещей перезабыла — ты потом привезешь. Куда ты пропала? Правда, Нектарий уверяет, что ты бы сегодня ни за что не поехала, а прощанье было бы одно мученье. Но я все равно укладывалась и так плакала, даже распухла вся. Я ничуть не сержусь, дочура моя нехорошая, хотя ты вела себя ужасно и Нектарий очень возмутился. Как одумаешься, обратись к Кузьме Наумовичу — управляющему Нектария. Он тебя отправит, ему дано распоряжение. Шатровский тоже предупрежден и поможет тебе. Не упрямься, любимая моя доченька, брось глупые фантазии, приезжай скорей! Нектарий добрый — он простит все. Крепко тебя целую. Твоя мама.