Нектарий, огромный как печка, до самого потолка, гудел; «Папеньки вашего нет… Каменные гости…» — «Уходите! Папа вернется с большевиками. А поручик — не поручик, он большевик!» Свинцовые руки сжимались в кулаки: «Пока последнего «товарища» не захороним…» — «Уходите. Мама не может любить предателя!» И откуда-то: «Хочу спокойно жить. Хочу весело жить!» — «У тебя нет сердца! Ты предала папу, меня». Без сил проваливалась куда-то в темноту…
— …Сейчас сменим лед.
…Видела встревоженное лицо Станислава Марковича, печку, ширму с аистами. Принимала порошки, микстуры, пила клюквенный морс, в целебность которого так верил Ефим Карпович. Ни о чем не просила, отвечала на вопросы. Не спорила, когда в комнате переставляли вещи, внесли отцовский диван, загородили ширмой с аистами, чтоб там поселился Станислав Маркович. Казалось, это совсем неважно. И то, что ухаживали за ней Станислав Маркович и хозяин, не странно и тоже безразлично.
Сколько раз бежала среди огня, задыхалась — только успеть! Успеть найти и соединить их — отца и мать. И вот уже держала за руки обоих… только соединить! Их руки вытекали из ее рук, и она оставалась одна на горбатом сундуке.
…И опять озабоченный взгляд и осторожный вопрос: «Пить? Надо побольше, так и доктор говорит», — успокаивал.
И улыбалась ему. Улыбалась Руфе и. Сереже, прогоняла их, чтобы не заразить этим тифусом. Спрашивала о Наташе, — она заболела на три дня позже, к счастью легко.
…Слышался нежный голос: «Где только есть любовь…», но не видно было матери за черной громадой, и захлестывала щемящая жалость: «Мамочка, вернись. Тебе не будет хорошо без нас. Ты же любишь нас. Вернись! Ты же любишь нас, вернись! Положи мне руку на лоб. Мама…» — «Я люблю Лидию Иванну…» — «Не смейте… Я убью…» — «Грех. Только добро побеждает зло. Грех». — «Греха нет. Добра нет. Это старый ключ, тетя Мариша. Папа, где ты?»
— …Вам неудобно. Я поправлю подушки.
И опять отошел кошмар. Плескалась вода в пузыре, и тукали льдинки. И все время он был рядом, озабоченный и нежный.
На двенадцатый день температура упала сразу ниже нормальной. К вечеру, первый раз с начала болезни, уснула глубоко, крепко.
Лампа, заслоненная чем-то темным, вспыхнула как солнце. Нет, полумрак обычный, только все колышется и трудно смотреть. Ширма с белыми аистами потускнела, и все сплылось. Из серой зыби вынырнул аист в голубом пятне, пропал и снова проявился. Протереть бы глаза. Но от плеч побежали мурашки, руки растекались, их уже не было. Холод таяния захватывал грудь, плечи, шею, поднимался к носу. Растаяло все, осталась мысль: «Умираю», — но ни страха, ни желания бороться… и как бороться, если тело растаяло. Она поддалась холодному сну и услышала смех, сонный смех за ширмой и глубокий вздох. Нечестно? Надо сказать ему. Нечестно. Огромным усилием набрала воздуха, позвала громко и внятно:
— Станислав Маркович. — Солнцем вспыхнула лампа, приплыли аисты, и растаяла последняя мысль.
Нахлынуло тепло, все ближе приглушенный голос:
— Перестаньте, — взрослый мужчина! Спит. Пульс… Дыхание… Говорю вам, спит.
А может быть, не сплю?
— И не вздумайте будить. Меняйте грелки. Пускай спит сутками. Чтобы не было осложнений. Главное — сон. Беречь нервную систему, мозг, — отдых, сон.
Она открыла глаза. В комнате тот же полумрак, но все отчетливо: аисты на ширме, голова Станислава Марковича на голубом атласном одеяле у нее в ногах, бородатый доктор…
— Это еще сегодня или уже завтра?
— Счастье мое! — Встрепанный, бледный, небритый, он обнимал ее ноги. — Солнце мое, жизнь моя…
Попробовать идти. Встаю, как старуха. Подумать: почти два месяца не видела Петруся, Егорку, Анну Тарасовну… Коля забегал узнать, не нужно ли чего, но его не пускали дальше порога. Так соскучилась, просто не вытерпеть. Дойду. Посижу еще разок у мостков. По рыхлой земле трудно, придется по тротуару. Как плохо старикам, когда совсем нет сил… Надо скорей поправиться, скорей найти заработок. Надо же на какие-то деньги жить. И платить в университет. А сколько нужно, чтобы прожить, платить за комнату и еду? Никогда не думала… Еще осталось сколько-то золотых. За болезнь много ушло: доктор приходил каждый день, иногда по два раза… Мед еще есть (уже видеть его не могу), и муки много. А что с ней делать? Надо Анне Тарасовне… Скорей бы найти работу, и, главное, не тряслись бы руки и ноги, не качалось бы все крутом, прошло бы это малокровие и нервное расстройство.