— Надо, милая, привыкать. Работать скрупулезно и страстно, а вот это самое «жалко» — в сундучек на замочек.
Она спросила:
— А вы так умеете?
Лагутин засмеялся:
— Учить — легче. Нет, иногда удается. — Посмотрел на нее критически. — Вы хорошо подумайте: женщине хирургом — тяжеловато. И сердце нежней нашего. А потом: что это за цыплячьи лапки? — он пощупал ее руку выше кисти. — Мясо нарастить надо. Сила нужна, сила, крепость в каждом пальце.
Он почти так же нравится ей, как Эсфирь Борисовна, хотя более разных не представишь. Всегда ровный, добродушный, лицо широкое, улыбчивое, коренастый здоровила. А пальцы короткие, толстые, но такие ловкие — прямо тут же видишь, как вытягиваются и худеют, когда нужно.
Почему-то жальче всех Гатаулина…
Успевать бы все. Еще университет начинается. Придется много пропускать. Лишь бы не Дружинина. Эсфирь Борисовна отпустит, да стыдно — уж очень она устает. И в анатомку надо успевать. А холодновато уже. В Москве иногда весь сентябрь без пальто ходили. Куда ж моя Ольга поступила? Собиралась на историко-филологический, а может, передумала. О ком ни вспомнишь — больно. Листья желтеют, пожухла трава. Третья зима подступает. А уезжала так легко: «Зима пролетит, и — приеду!» Третья. И каждая хуже предыдущей.
Неужели это случится?
Приснилось, что пришел и сказал: «Не надо. Вы не любите. Я не буду счастлив». И такое залило счастье! И все ждется — вдруг и не во сне скажет? Нет. Все. И так уж извела его и себя. Всю жизнь не забудешь эти четыре дня и четыре ночи. Ночью нападал ужас и жалость к себе, и утром торопилась сказать: «Не могу». Он ничего не отвечал, только старел на глазах. К вечеру замучивала жалость к нему, стыд за свою неблагодарность: «Простите. Я обещаю вам…» Четыре ночи, четыре дня. Все. Решила, и нечего думать. Он хороший. Очень хороший. Не упрекал, не уговаривал, так же заботился. Он благородный. А тот, второй, в нем совсем не виден стал. Все. Решила, и — все.
Приятно опять в университет, хочется Руфу увидеть — она не застала меня. Сергей сказал: «На убой девчонки с домашних хлебов прикатили». Он тоже на своей «кондиции» подкормился, слава богу. Меня назвал изголодавшимся комаром. Конечно, худая еще — не в норме, но слабости уже и следов нет.
Красивый университет. И здание, и парк вокруг, и всегда идешь сюда солнцу навстречу.
В вестибюле привычная толчея, галдеж. Вот светлеет знакомая вихрастая голова.
— Сережа!
— Я вас жду — новость слыхали? Дружинин отстранен от преподавания.
— Что-о?
— «Политически неприемлем». Декан сказал: «По слухам, профессор прятал у себя большевика».
— Как же мы?..
— Решили протестовать. Пойдем.
В конце коридора столпились медики. Виктория мимоходом поцеловала Руфу. На широком подоконнике Наташа — черный ежик после тифа — и Ваня Котов писали на развернутых листках из тетради вершковыми буквами: «Все на сходку!», и мелко ниже: «Сейчас!!!! В математическом корпусе…»
Виктория спросила:
— Ну, и что будет?
Ей ответили хором:
— Протестовать!
— А это поможет?..
Наташа обернулась:
— Ваше предложение?
— К ректору… В Омск писать.
— Это само собой.
По пути Наташа спросила:
— Хотите выступить?
— За Дружинина — конечно. Только я…
— Без «только». Будете говорить.
Собирались медленно. Заглядывали в аудиторию и оставались в коридоре у двери. С марта месяца, после смерти Георгия Рамишвили, даже факультетских собраний не было, а о больших сходках и думать забыли. У двери всё толпились боязливые, и вдруг подошли юристы и с ходу увлекли их за собой. Наташа сказала повелительно:
— Виктория, начинайте. Значит: протест министру, просите у всех факультетов поддержки. Без всякой политики и без слова «товарищи».
Виктория никогда не выступала на собраниях. Еле попадая ногами на ступени, поднялась к кафедре. В аудитории пустовато, и от этого кажешься себе еще нелепее… Почувствовала, что багровеет. Глухим басом бестолково начала рассказывать об отстранении Дружинина и тут представила себе, как вместо него придет читать лекцию дотошный и нудный Петух. А старик дома один, без привычного дела… И без жалованья, без денег, — он же не буржуй!
— Мы, медики, теряем лучшего профессора по основному для нас предмету. Нам невозможно без него, невозможно — понимаете? — Чуть не сорвалось «товарищи». — Понимаете? Такая потеря — просто беда, тупик. Мы пишем протест в Омск, министру просвещения. И просим вас… — «Только не «товарищи»!» — наших сотоварищей по университету: математиков, юристов, естественников — поддержите, присоединитесь к нашему протесту. Мы просим вас… — запнулась, протянула руки к аудитории, — дорогие друзья!