— Как я завидую красным! Во главе их правительства и армий — решительные люди. У них появилась дисциплина. Их лозунги, хоть и преступны, захватывают народ.
В прошлое дежурство утром, когда мерила температуру, «ходячий» Онучин, любимец палаты, горячо и сумбурно убеждал Коробова, что не могут большевики брать с крестьянина аренду, не та у них программа.
Степенный костромич сомневался:
— А с чего же государство жить будет, коли все отдаст за так? Содержать себя надо?
— Кого содержать, если «кто не работает — тот не ест?» — сердито сказал Лисин — молодой, красивый, а нога по бедро ампутирована, болит.
Онучин подхватил:
— Хочешь есть — работай. Содержи себя сам.
— Погоди, не накидывайся. Но государство-то, оно… Ну, ты вот, — Коробов обратился к Лисину, — свое на заводе сработал. А кто те жалованье положит без хозяина? Одежу, харчи — на что купишь?
Онучин, смеясь, ответил:
— Государство положит!
— А где, куда к нему за жалованьем — в самую в Москву?
Виктория не выдержала:
— Управляющий какой-нибудь на заводе…
Коробов удовлетворенно согласился:
— Управляющий. Хозяин — другим словом. И мы этих управляющих видали: аренду подай.
— Не станет рабоче-крестьянская власть крестьянина душить. — Лисин поморщился и закрыл глаза.
— Все должно быть по справедливости. — И замолчала, — ведь у самой в голове такой же винегрет, как и у Коробова. — Я вам в другой раз объясню, — и подошла взять у Лисина термометр.
— Замириться бы, а там уж как бог даст.
Замириться… Теперь уж не замириться. Все о земле, о фабриках спросила у Станислава, и будто все поняла. Но объяснить Коробову, наверное, не сумела бы. Сегодня, конечно, этот разговор не возобновлялся. Тогда дежурил Осип Иванович, а сегодняшний дежурный — не то. Никто ничего не говорил о нем, но все понимали.
Он приказал Виктории:
— Выполните назначения, и от его превосходительства — никуда.
Конечно, уходила — и Гатаулина посмотреть, и корнета с черепным ранением. А генерал все подсчитывал, сколько военного снаряжения, лошадей, зерна, гречневой крупы досталось красным в Уфе, Челябинске, Перми, Екатеринбурге…
— Хаос, своеволие и безудержная атаманщина погубили белое дело. Я все предвидел, все.
Который раз уже он повторяет это!
— А почему вы предвидели? — спросила потому, что надоело слушать все те же пространные разборы ошибок белой власти.
А генерал повернулся, будто не знал, что она сидит у его постели, и не к ней был обращен длинный монолог. И должно быть, правда — не ей предназначались его мучительные раздумья, а кому-то, перед кем хотел оправдаться, но уже не мог.
— Почему предвидел?
Генерал смотрел на нее, и она рассматривала узкое, с запавшими щеками, темно-желтое лицо: заострившийся нос, рот волевой, четкий, и такая пронизывающая тоска в глазах. Вот умный, знающий, честный, любит Россию, в общем хороший человек…
— Почему предвидел? Да потому, что нельзя победить без идеи. Ясной, понятной народу идеи. Народ не может идти за миражем Учредительного собрания. А большевики сказали: земля — крестьянам, фабрики — рабочим. Народу нужна вера — в бога, в царя, в большевиков — в идею! Власть должна быть сильной, полезной, нужной народу. На одной военной силе… Да и ее-то нет…
Виктория подумала, что надо сменить ему грелку и по пути взглянуть, что там с тяжелыми…
— Сестрица, офицерик кончается, однако…
Она обогнала пожилую сиделку, на ходу сказала:
— Кислород, и бегите за врачом. — «Надо ж было сидеть у генерала!»
Раненый хрипел, полуприкрытые глаза закатились, пульс терялся. Стволовой участок. «Захватит дыхательный центр, — сказал Осип Иванович, — тогда все».
Давала кислород, хотя понимала — не помочь уже, все-таки надеялась. Старалась закрыть собой умирающего от его соседа, тоже молодого, с черепным ранением, без речи.
— Идите к его превосходительству. — Сухие недобрые пальцы искали пульс на повисшей руке.
Ответила шепотом:
— Он позвонит, если надо.
Сухие пальцы повернули краник у воронки:
— Бесполезно. Оставьте. Идите.
Она открыла краник:
— Он жив еще…
— Вы в уме?!
Сзади замычал немой. Враг в белом халате резко повернулся, громко простучали каблуки.
Ходячие раненые помогли унести из палаты умершего. Виктория прошла к Гатаулину. Он был в сознании, хотя от него, как от горячей печки, исходил жар. Обтерла запекшийся рот.