— Очин мама жал, когда помру.
— Не помрете. Вам уже лучше.
Чуть усмехнулись сухие губы:
— Очин болшой огон в живот.
— Это хорошо. Значит, заживает.
Лагутин из себя выходит: «Как еще несовершенна антисептика!» А сегодня сказал: «Попробовать бы шампанское ему». Надо попросить Ефима Карповича.
— Воды или морсу? Надо больше пить. Почему не пьете морс? Он полезнее.
— Очин губа кусает.
Осторожно смазала вазелином губы, осторожно, как ребенка, поила, чтоб не смачивать их, чтоб не «кусало» от морса.
— Хватит с молодыми развлекаться. Идите на свое место.
Дать бы по физиономии. Ответила спокойно:
— Я знаю свое место и обязанности. А вы наших больных не знаете, — и посмотрела прямо в глаза, высокомерные и насмешливые. Зверь. «Не смеет существовать в медицине человек с ленивым умом и холодным сердцем». Зверь.
Он пожал плечами:
— С таким характером лезут в медицину! — и опять застучал каблуками.
Тянулась тревожная ночь. Должно быть, на фронте смерть привычней, поражает слабее, — раненые плохо спали. Она металась из генеральского изолятора в палаты и обратно. Поила Гатаулина, он сказал:
— Рука твой как у мама мой.
Перебинтовала немного — он срывал повязку — и вдруг впервые представила другое лицо — помертвевшее, на земле, и Настю над ним… Нет, нельзя! Обошла тихонько палаты, разбудила задремавшую сиделку. И опять не слушала надоевшие подсчеты снаряжения, что досталось красным в Тюмени и в Орске… Двадцать три всего было корнету, где-нибудь мать ждет не дождется…
Генерал вдруг замолчал. Повернулась со страхом и растерялась, потому что он смотрел внимательно и участливо:
— Вы устали. Осунулись даже. Милая хрупкая девочка. Скоро придет жена. Ночью я не могу ей позволить — она нездорова, немолода уже… Какая страшная жизнь, сколько страданий, жертв, и ради чего? Россия все равно придет к абсолютизму. Совдеп при нашей дремучей безграмотности… — и уже опять забыл о Виктории, и снова перебирал ошибки белой власти…
Снимала халат, одевалась и проверяла в уме, все ли толком передала сменившей сестре, все ли рассказала Осипу Ивановичу. Он посоветовал зайти к Дружинину — «тяжко ведь старику». Как еще повернется дело? Дойдет ли к министру протест? И кому там сейчас до каких-то студентов, когда «все валится, все изжито, растрачено, — все горит».
Холодно как. Или от бессонной ночи? — Остановилась. — Нет, солнце уже не то. А парк хорош и осенью. И главное здание красивое. И вдруг вынырнуло загнанное вглубь на работе: значит, — сосчитала зачем-то по пальцам, — девять дней. Почему назвала десятое? А не пятнадцатое? И не… Нечего считать дни. Он болтается где-то по знакомым, чтобы не арестовали, ходит разгружать баржи, похудел, почернел. Вчера перевязывала ему руку — рассадил об какую-то железину. Храбрится: «Втянусь, я же спортсмен. Заработок терпимый. Правда, ненадолго — сезон к концу. Ну, там будет видно».
Будет видно. И нечего бессмысленно считать дни, как этот генерал трофеи красных.
Улица шла вниз и с горы открывалась глазам далеко. Виктория удивилась, что не видит еще Станислава Марковича — он хотел встретить. «Нет, у меня арестовать его не могли. Может, рука загноилась, заражение?.. Я все сделала правильно». Она пошла быстрее, напряженнее вглядывалась в идущих, — нет, его не видно. Что-нибудь случилось. Скорей. Даже не мысли, а как будто внутренние толчки бросали то в тревогу и жалость, то будто в облегчение — и сразу в жар вины и стыда. Нет, ничем не обидела вчера: перевязывала руку и рассказывала об университете. Он сказал:
— Мерзавцы. Может быть, не надо было вам на сходке… Такое время…
— Что ж мне — за других прятаться? — «Нет, не грубо ответила!»
— Верно. Верно. Просто я хотел бы уберечь вас от огорчений. Но…
Она усмехнулась:
— Не такое время.
Потом обедали (надо с Ираидой расставаться — дерет немилосердно!), он, чтобы развлечь ее, читал слепые коричневые газеты:
— «В Скотланд-Ярд доставили документы, указывающие на попытку большевиков установить в Лондоне Советское правительство». «По сведениям генерала, бежавшего из Советской России, между Москвой и Берлином происходит оживленное сообщение по телеграфу. Немецкий генеральный штаб, немецкие офицеры стоят во главе Красной Армии», Какое убогое воображение! — Мимоходом сказал: — Юденич к Питеру все ближе, — и тут же: — Ложитесь отдохнуть, у вас ведь ночное дежурство.
Не стала спорить, легла и даже глаза прикрыла. (Не разойтись бы здесь в базарной толкучке!) Он пристроился с газетами на диване и, кажется, уснул. Потом ужинали. Опять — об университете, о Дружинине, опять читал, что «Черчилл заявил в Палате общин о прекращении помощи Деникину в конце финансового года». Долго смотрел на нее: