— Так ваш Черчилл как раз и говорит, что нигде уже нельзя спокойно жить.
— О-о! Америку нелегко расшатать! Можете не беспокоиться про миллионы вашего будущего мужа с Уоллстрит. И я еще успею сделать небольшой капитал и пожить без забот, клянусь! — В глазах его был веселый, детский азарт. — Я везу такие мехи, ценнейшие мехи! Капитал! Купил за ничто, благодаря помощи вашего… м-м… мистера Бархатова. — Он бросил газету, ходил по комнате, дымил сигарой и делал руками странные движения, будто плавал. — И я еще имею надежду! Я дал задаток за великолепный партий темный собол — баргузин. Один шкурка — начальник дорога, один — французский полковник, охрана дорога, и мои вагоны — как с маслом. В Чикаго я буду иметь за эти мехи миллионы. Клянусь!
— А вы не думаете, что это не просто бестактно, а грубо: мне — русской — рассказывать, как вы грабите Россию?
Джобин остановился, глядя на свою сигару, неопределенно повел головой:
— Я не сентиментален, мисс. А Россия слишком богата. И если Гарри Джобин сделает один небольшой капитал…
— А разве один вы приехали делать капитал? Сколько вас таких по Сибири?
Он ухмыльнулся, приложил руки к груди:
— У вас хватит для всех, мисс, клянусь!
— Но с какой стати? По какому праву?.. Ведь это наше… наше богатство!
— По праву дружбы, мисс! Мы же помогаем России оружием, снаряжением, войсками…
— А сколько золота, сырья, концессий…
— Бескорыстная дружба — архаизм, мисс!
— Да, это было в золотом веке. А ваша дружба, так называемая помощь — просто грабеж!
— О-о-о! — Он прикрыл уши, будто она сказала что-то непристойное.
— Бесчестно, бесстыдно, нагло!
— Мисс, умоляю, не сердитесь! Я не президент! Даже не конгрессмен! Всего — скромный делец! И ваш искренний друг — клянусь!
— Друг! Чего ж вы ждете от меня? Какой выгоды?
Джобин смеялся — его ничем не смутишь.
— Данный случай — я только отдаю долг.
— Кому?
— Мамочка. Мамочка за ее покровительство моих дел.
Виктория посмотрела на него — мясистый лоб, тугие, румяные щеки, сияющая жадность в глазах — и встала:
— Вот что, мистер Джобин, никуда я с вами не еду, разговаривать больше не о чем, и оставьте меня. Я хочу спать.
Самодовольство померкло, он сунул сигару в солонку:
— Я должен вас привозить во что бы то ни стало. Без вас я не могу показать лицо мистеру… миссис Лидии.
— Уходите, мистер Джобин. Я все вам сказала.
В возмущении он хлопнул себя по бедрам:
— Вы ставите меня в ужасное, абсолютно ужасное положение! Мисс Виктория!..
Она молчала, смотрела в пол, ждала.
— Дайте хотя бы письмо!
— Не дам.
Джобин постоял оторопело, потом шагнул, выдернул из кармана ее халата батистовый платочек и, как фокусник, спрятал к себе в карман:
— Эта маленькая кража — простите! Доказательство, что я был у вас.
— Пожалуйста. Это куда благороднее, чем красть вагонами русские меха.
Он опять смеялся, весело облачался в свои доспехи:
— Я еще успею. Я еще буду увезти вас в моем последнем поезде. Доброй ночи, мисс.
Подошла к дивану — некогда уже… Открыла комод, постояла — зачем? Отошла и вспомнила: платок носовой! На столе торчала в солонке сигара, — форточку бы открыть. Мама, мама… Заметила внутри виньетки, на матовом голубоватом листе, причудливый вензель: «Л. В.» — на заказ бумага. «Никто здесь не грабит…»
Думать о матери больно, горько, стыдно — избавиться бы, вырвать… Страшно — что будет с ней? Бестолковая, доверчивая, ребенок маленький…
Надо поесть и идти.
Часов в десять вечера в клинику неожиданно привезли эшелон раненых. Класть было решительно некуда. Лагутин — он дежурил — звонил коменданту, на квартиру начальника гарнизона, куда-то еще — никто не желал вмешиваться. А раненых носили и носили, в маленьком приемном покое уже было не повернуться, а дверь все распахивалась, впуская облака морозного пара и санитаров с носилками.
— Хватит! — крикнул вдруг Лагутин. — Везите остальных в военный госпиталь, в городскую больницу, куда угодно! Не могу принимать — кроватей нет, белья нет!
— Хоть погреться, доктор, пусти!
Раненые приподнимались с полу:
— Перемерзли все. В пакгаузе да на платформе, как груз, валялись.
Лагутин посмотрел, махнул рукой, сказал Виктории!
— Садитесь, пишите.
Офицеров было шесть, один ранен в живот, остальные почти здоровые. Лагутин рычал: